Алексей Притуляк - Я ухожу. Прощай навеки. Твоя душа

- Это что же, — спросил я у клоуна, нисколько не сомневаясь, что он меня услышит, — это он и есть? Тот самый свет в конце тоннеля?

- Да, Арчи, — ответил он.

- Как-то не очень, — попытался я пошутить.

- Кому-то не достается и этого, — серьезно ответил он.

Источник света приближался, понемногу увеличиваясь в размерах. Он слепил мои глаза, которые за прошедшую вечность давно отвыкли от любого света, я не мог видеть того, кто стоял за этим светом. А ведь за ним наверняка кто-то стоял.

Еще через минуту это был уже не фонарик — это было солнце, настолько невыносимо ярким казался мне его тусклый свет после полного мрака.

- Арчибальд Фергюссон, — произнес чей-то голос, исходящий, казалось прямо из центра этого ослепительного сияния.

- Да, — подтвердил я. — С кем имею честь?

- Следуйте за мной, — сказал он сурово, не ответив на мой вопрос.

Милый Арчи!

Тебя, наверное, удивит, что я решила написать тебе, но я не могу, слышишь, не могу больше молчать!

Жизнь прошла. Прошла без тебя. Хотя ты всегда был рядом со мной, но тебя как-будто не было. Никогда. Может быть, тебя никогда и не было?

Нет, конечно же ты был, где-то. Ты был где-то там, далеко, на Олимпе своего мировоззрения; разве ты мог оттуда, с такой высоты, разглядеть меня, маленькую, невзрачную и так преданно любящую тебя душу.

Если раньше ты хотя бы изредка вспоминал обо мне, смотрел на меня благосклонно, заботился, то сейчас… Я даже на заметила, когда и как это случилось. Все происходило, наверное, исподволь и медленно. По мере того, как ты удалялся от меня, я все чаще и настойчивей пыталась достучаться, пыталась докричаться до тебя, вернуть наши прежние отношения. Но это только раздражало тебя, и ты отдалялся еще более. Что я могла сделать?!

Ты так долго искал смысл жизни! Но ты искал его где угодно, только не во мне. И если сначала ты советовался со мной в своих поисках, хотя никогда не следовал советам, то потом и вовсе перестал интересоваться моим мнением. Иногда, мне кажется, ты даже видел во мне врага, настолько методично ты пытался от меня избавиться. И тебе это почти удалось. Последние двадцать лет мы виделись очень редко, почти никогда.

Арчи, Арчи… Быть может, ты просто никогда меня не любил?

Я очень часто задавала себе этот вопрос и никогда не могла дать на него окончательного ответа. Иногда мне казалось, что да, ты вообще не способен любить. В другое время я думала, что любовь твоя просто не укладывается в общепринятые привычные рамки — ведь любовь достаточно многолика, а любовь такого умного и одаренного человека, как ты, просто обязана отличаться от чувств обычных людей.

Не знаю. Я ничего не знаю. Но я устала, милый. Я больше не могу жить с тобой, но в то же время без тебя. В настоящем у меня нет ничего, я тебе просто не нужна. Будущего у меня тоже нет, я тебе просто не нужна. Не нужна, не нужна, не нужна… Как страшно звучат эти слова!

В общем, я приняла решение, Арчи. Думаю, оно не очень тебя огорчит и уж во всяком случае не будет для тебя неожиданностью. Ведь ты сам должен был прекрасно понимать, что бесконечно так продолжаться не может. Возможно, ты даже втайне хотел, чтобы однажды я приняла это решение… Или нет… О, Господи, как мне тяжело! Я запуталась в себе, в тебе, в нашем прошлом, настоящем, будущем… Я тебя совершенно не знаю, я перестала тебя понимать, и — самое страшное — я боюсь тебя разлюбить. Того человека, которого я любила все эти годы больше нет, ты стал другим, ты стал настолько непохожим на себя, что я действительно готова тебя разлюбить.

Арчи, Арчи…

Так много хотелось тебе написать, а вот теперь… Все слова куда-то исчезли. Может быть, они просто потеряли смысл. Давно уже. А может быть, я просто разучилась говорить.

Все. Наверное, все. Я ухожу. Прощай навеки.

Твоя Душа.

Эти руки были очень белыми. Самым неприятным в них была именно эта молочная прозрачная белизна, на фоне которой так отчетливо выделялись синеватые, как татуировка, прожилки. Руки казались то ли восковыми, то ли слепленными из свечного сала — совершенно искусственными, неживыми, чужими.

- Какие мертвенные у тебя руки, Магда! — говорил он ей.

Она только грустно молчала и пожимала плечами. Что она могла поделать!

В добавок ко всему руки были холодны. Нет, летом, в жару ему было даже приятно, когда она клала свои холодные руки ему на лоб. К сожалению, приятные ощущения длились недолго — стоило ему вспомнить, какого мертвенно-бледного они цвета, как тут же чело его покрывалось испариной, как-будто самая настоящая покойница пыталась приласкать его, как-будто сама смерть стояла рядом.

- Как зябко представлять тебя смертью, Магда! — говорил он ей.

Она только грустно молчала и пожимала плечами. Что она могла поделать!

Но самое неприятное было то, что в руках как-будто совсем не было крови. Как-то она сильно укололась иглой, а из ранки не выступило ни единой капельки, она даже не покраснела. Так же равнодушны ее руки были и к ожогам — ни покраснения от капнувшего на кожу раскаленного парафина свечи, ни волдыря.

- Твои руки белы, холодны и бескровны, как щупальца кальмара, — говорил он ей.

Она только грустно молчала и пожимала плечами. Что она могла поделать!

Вот-вот, молчание — это было единственное ее достоинство. Если бы она заговорила, он бы, наверное, сошел с ума от ее голоса. За долгие годы он так много раз слышал его, а все никак не мог привыкнуть к его сухой и блеклой прозрачности. Ему потребовалось много, очень много времени, чтобы наконец-то научить ее молчать. Он много успел пострадать от звука ее голоса, зато теперь мог говорить ей все, что угодно, не боясь услышать ее раздражающее скрипение.

- Как хорошо, что я не слышу твоего песочного голоса! — говорил он ей.

Она только грустно молчала и пожимала плечами. Что она могла поделать!

Если бы не одиночество, он бы конечно давно бросил ее. Но одиночества он боится, пожалуй, еще больше, чем ее ужасных бледных рук. И терпит.

«Возможно, ее руки действительно мертвы, — думает он. — Но в конце концов, это не ее вина, что ее руки умерли раньше. Было бы гораздо хуже, если бы сама она умерла, а ее руки — продолжали жить.»

Его даже дрожь пробирает, когда он представляет себе мертвую Магду с еще живыми руками, которые продолжают жить вопреки омертвению тела — движутся по одеялу, пытаются дотянуться до его лица, — бледные, слепые, холодные руки…

Днем Магда сидит в кресле у окна, глядя в одну точку, и молчит. Да собственно, и вечером она продолжает сидеть там же, только теперь рядом с ней, на подоконнике, стоит тусклый огарок свечи.

Оживает Магда к ночи. И тогда он, кряхтя, берет ее на руки и несет в спальню. Там он снимает с нее халат и укладывает ее в скрипучую кровать. Заботливо накрыв ее тонким шерстяным одеялом, обходит вокруг супружеского ложа и располагается с другой стороны.