Андрей Дмитраков - Когда приходят ангелы

– Господи, Боженька мой! Спаси меня, пожалуйста, в последний раз! – повторял и повторял я непрестанно. И я накрылся одеялом, понимая, что в лучшем случае меня ожидают четырнадцать дней страшных мучений. И они начались. Чудовищные угрызения совести, липкий, холодный и реально токсичный пот. Сумасшедшие перепады давления, рези и колики в печени, боль в почках. Сердце сдавливало так, что, казалось, не выжить. Чудовищные, страшные сны, невнятно граничащие с явью. А сон – не более часа в сутки. Закрываешь глаза, и несутся картинки. Голова раскалывается от них и от боли в висках. Белки глаз красного цвета, так как от давления лопаются кровеносные сосуды. Колотит и знобит всё тело с такой силой, что почти сваливаешься с кровати. Организм стонет. Душа осквернена, в храме её свирепствуют и радуются кровожадные бесы. Ты отключаешься из-за изнеможения. В ужасе очнёшься и посмотришь на часы, а там три часа ночи. Или дня. Разницы особой нет. Просто ночью страшнее. Закроешь глаза и пролежишь, кажется долго, долго, потому что больно, снова посмотришь на часы, а прошло всего три с половиной минуты. Ты замечаешь эти полминуты, ведь они приблизили тебя к тому недосягаемому теперь состоянию, когда ты трезв, спокоен и ты просто идёшь по улице. Ты чист и приветлив. Ты не блюешь желчью в ведро под кроватью. Ты человек. Творение Божие. Ты смотришь на свои пальцы и восхищаешься гениальностью задумки. Тонкости, многофункциональности телесного дизайна, красоте души и способности любить. И солёные горькие слёзы раскаяния зальют опухшее лицо.

– Господи, прости! Господи, прости! Прости за то, что я снова пал так низко перед лицом Твоим!

Когда я смог ходить, я пришёл в храм. В ту самую церковь, которую считал театром. Я вошёл внутрь, и мне стало дурно. Что-то зашевелилось в груди. И какая-то невидимая сила вытолкнула меня из храма. Я со слезами на глазах не сумел даже перекреститься. Я кричал в небо: «Господи, почему Ты не пускаешь меня? Что мне делать?» Я почувствовал себя отлучённым от Церкви за моё отношение к ней, за сознательное предательство в сердце, за грязь, которой я осквернил храм души, за мою неблагодарность, за неуважение к святому месту, которое действительно оказалось святым. Мне показалось, что я отлучён навсегда, что до смерти буду ходить неприкаянным. Это ощущение было одним из самых тяжёлых из ранее мною испытанных. Будто я умер уже, не утратив при этом возможности ходить и думать, но потерял защиту и опеку Господа. Всему бывает предел, нет лишь предела любви Божией. Ответ на мои вопли пришёл позже. Голос этой мысли был твёрд и спокоен, но он вселил в меня раскаявшегося надежду, натолкнув на мысль, что за спасение моё уплачена Великая цена. Мысль прозвучала так: «Ты сначала из свиньи в человека превратись, а потом в церковь приходи!» Прошло время, я всё вытерпел и перенёс. Но что-то продолжало шевелиться в груди, червём. И как только я захожу в храм, оно начинает биться в конвульсиях. Как я понимаю, это последствие контакта с целителем, да и вообще последствие грехов моих. Я не хочу, чтобы это жило во мне. Я люблю Бога, людей, песни пишу, читаю много, много путешествую и смотрю на мир широко открытыми глазами. Я не хочу быть рабом диавола. Я Божий и душой и телом. Так помогите мне изгнать это мерзкое членистоногое. Я хочу исповедаться, причаститься...

– А як ты сюды трапиу? Як даведауся пра Жыровицы? – спросил Инок Микалай.

Он уже не смотрел на меня пронзительно, мне показалось, что сейчас начнёт жалеть меня и гладить по голове.

– Соседка подсказала, а в интернете нашёл полную информацию, и тут же почувствовал тягу к этому месту. Собрался и приехал.

– И вельми добра зрабиу!

– Скажите, а этот целитель от Бога?

– А ты сам паразважай. Ну добра, зараз на споведзь гатоу пайсци? Як раз шэсць гадзин, пачынаецца вячэрняя служба!

– Прямо сейчас? Я не все грехи вспомнил!

– Ничога, потым астатния. Пойдзем.

В храме было довольно много прихожан. Молодой батюшка за кафедрой исповедовал женщину. Она изливала ему душу. Никто не слышал, что она ему говорила. В храме пели. Красивые, чистые голоса девушек и юношей из церковного хора звучали восхитительно и проникновенно. Мелодии были будто знакомы, хоть и слышал я их впервые. Эта музыка, где инструментом были голоса, звучала настолько насыщенно и стройно, что проникала глубоко в душу и, врачуя духовные раны, заглаживала сердечные рубцы, исцеляя её. Казалось, она создана для того, чтобы звучать вечно, возвышенно и чисто, что именно для этого она и написана великим композитором вселенной. Эта музыка была поистине живой. В её неописуемой полноте совмещалось счастье, скорбь и любовь. Но более всего в ней было надежды, надежды необъятной. Я невольно заслушался, замечтался, распереживался и погрузился в раздумья. Как я, будучи музыкантом, раньше не слышал этой дивной музыки? С её великолепием не сравнится ни одна ультрамодная дребедень. Эта музыка гениальна и она больше, чем музыка. Если у души есть голос, то это именно он звучал тогда, разливаясь по округе целительным духовным источником.

Микалай «вернул меня на землю» и подвёл к кафедре. Я застыл в ожидании исповеди. И довольно долго простоял, но когда подошёл мой черёд, батюшка неожиданно извинился и сказал, что он физически не в состоянии продолжать исповедь, что очень болит нога. Он извинился и ушёл.

– Што здарылася? – спросил Микалай.

– У батюшки нога очень разболелась, завтра исповедуюсь.

После служения, которое длилось два часа, мы отправились на ужин в монастырскую трапезную. В прямоугольной зале с огромной иконой Пресвятой Богородицы по периметру стоял длинный стол. Накрыт и сервирован он был просто и согласно столовому этикету. Вилка, ложка, тарелка, нож. Чайник с киселём, поднос со свежим монастырским хлебом. Аромат его и румяный внешний вид нагнали аппетита до слюновыделения. В огромных блюдах дымилась перловая каша. На столе стояли салатницы с отварной нашинкованной свеклой, бутыли со святой водой из святого источника. Но самое интересное и необычное заключалось не в простоте и минимализме рациона. Пост ведь. А в самих едоках. Трапезная живо наполнялась монахами. Я устроился на краю стола, с художником из моей кельи и ещё одним гражданским. Все остальные, а их было около сорока, – монахи, послушники, батюшки, архимандриты, все как один в чёрных рясах, но в разных головных уборах. Пожилые и не очень, были и совсем ветхие с увесистыми крестами на груди и кусочками неба в глазах. Они мне виделись стаей огромных бабочек-махаонов. Братия рассаживалась, но к трапезе никто не притронулся до тех пор, пока не зазвенел колокольчик. А зазвенел он ровно в 20:00. Все дружно поднялись со своих стульев и приготовились к молитве, которую произнёс один из старейшин.