Маурин Ли - На краю Принцесс-парка

Январь сменился февралем, затем наступил март. Ребенок должен был родиться в начале апреля.

На Пасху к Мадж приехал Дезмонд Старр, ее сын-чревовещатель. Это был веселый, общительный молодой человек, характером очень похожий на мать. Он подписал контракт в театре Феликстоу на все лето, а потому пригласил мать и Оливию посмотреть его номера – у него была возможность раздобыть бесплатные билеты.

– Постараюсь прийти, – солгала Оливия. Она знала, что летом у нее уже будет новая жизнь. Ей нравилась Мадж, но Оливия не хотела бы когда-нибудь еще увидеть пожилую женщину или ее сына.

Девушка осознавала, что стала слишком черствой и эгоистичной. Когда-то давно окружающие говорили, что она мягкая и добрая – даже чересчур, так как часто эта доброта шла в ущерб ей самой. Но теперь в голове Оливии как будто образовалась перегородка, не позволявшая ей думать ни о ком, кроме себя.

Ребенок возвестил о своем скором появлении в тихое солнечное воскресенье – точно в назначенный срок. Схватки начались, когда Оливия читала один из страстных романов Мадж, и первый же толчок оказался очень сильным. Оливия достаточно часто дежурила в палате рожениц, чтобы понять, что роды будут стремительными.

Мадж играла в гостиной в карты со своими подругами. Оливия спокойно налила себе чашку чая и стала дожидаться, когда женщины уйдут. Чтобы не терять времени, она нагрела две большие кастрюли с водой и разложила на кровати клеенку. Тряпки из старых простыней, которые Мадж заблаговременно прокипятила, Оливия положила на кресло рядом с кроватью.

Когда началась очередная, уже почти нестерпимая серия схваток, она стиснула зубы, но так и не издала ни звука – ей не хотелось отвлекать Мадж и ее подруг от приятного времяпрепровождения. К тому времени, как женщины ушли, схватки уже происходили каждые десять минут.

– Ничего себе! – изумленно выдохнула Мадж, поднявшись наверх и увидев, что Оливия уже лежит на кровати в одной ночной рубашке.

– У меня еще есть пара часов.

– Ты, я вижу, крепкий орешек, – сказала Мадж, сев на кровать и взяв ее за руку. – Другие мои клиентки начинали кричать во все горло после первых же схваток, а ты до сих пор ни разу не пикнула.

– Мне не хотелось кричать, – заявила Оливия и поморщилась, когда ее живот в очередной раз пронзила острая боль.

– Можешь начинать – так тебе будет легче. Разве ты не кричала, не плакала, когда погиб твой парень? Как там его звали, Том, кажется? Ты почти никогда о нем не говоришь.

Оливия криво улыбнулась:

– Я спала в одной комнате с другими медсестрами, так что у меня не было места, где я могла бы поплакать в одиночестве.

А не говорю я о Томе потому, что мне кажется, что его никогда не было в моей жизни. Я даже не могу вспомнить, как он выглядел.

Мадж хихикнула:

– Что ж, этот ребенок уж точно есть в твоей жизни… Ну что же ты, кричи! – произнесла она, когда лицо девушки в очередной раз исказила гримаса боли. – Все равно тебя никто не услышит. По соседству живет глухой старик, а на улицу не долетает ни звука.

– Я пока постараюсь не кричать – мне не настолько плохо. Большинство родов на моей памяти проходили намного тяжелее, чем мои.

Время тянулось ужасно медленно. Оливия услышала детскую возню на улице. Раздался стук во входную дверь, но Мадж никак не отреагировала на него. В одном из соседних домов пела женщина, ее чистый голос далеко разносился в неподвижном вечернем воздухе: «Не дайте камину погаснуть…»

Оливия вспомнила, что эту песню часто пели солдаты во Франции. По вечерам, когда стрельба прекращалась, она долетала с боевых позиций посреди изрытых воронками полей, и иногда персонал госпиталя и пациенты присоединялись к пению. Эта песня звучала и в ту ночь, когда они с Томом любили друг друга в темном сарайчике…

… Она вспомнила, каким красивым было в тот вечер небо: высоким, цветом напоминающим сапфир и усыпанным мириадами мерцающих звезд. Убывающая лупа была похожа на дольку лимона.

Несмотря на лунный свет, было все же достаточно темно, чтобы не видеть следы войны на полях, на которых за последние годы погибли миллионы людей. Днем эти места представляли собой море засохшей грязи, изрытое зигзагами окопов и опустевшее после того, как линия фронта передвинулась дальше на восток.

На горизонте, там, где сейчас шли бои, можно было разглядеть султаны белого дыма – это падали снаряды, убивая все новых людей. Время от времени дым окрашивался в оттенки красного – это означало, что загорелось очередное здание. Зарево пожаров делало ночь еще более красивой – казалось, что где-то на краю земли трепещут на ветру гигантские свечи. На фоне светлого неба можно было различить черные силуэты изломанных деревьев, напоминающие фигуры безумных танцоров.

Из больницы вышло множество людей, желающих полюбоваться великолепным видом посреди всеобщего разрушения, – медперсонал и многие из тех раненых, которые могли передвигаться самостоятельно. В темноте слышался тихий гул голосов, кое-где тлели огоньки сигарет.

– Оливия! Я повсюду тебя искал.

– Том! – воскликнула Оливия и машинально подняла руки, чтобы обнять мужчину, хромая, идущего ей навстречу. Она сразу же опустила руки, надеясь, что Том ничего не заметил. Он был ее пациентом, и не следовало давать ему знать о своих чувствах – хотя Том, судя по всему, и так уже догадывался о них. Впрочем, девушка подозревала, что Том чувствует то же, что и она, – и это было маленьким чудом, ведь этот парень был таким симпатичным, а она такой заурядной!

– Какая красивая ночь! – произнес Том, отдышавшись. Видимо, ходить ему было все еще трудно.

– Да, очень, – выдохнула Оливия, потом кивком головы указала на дым и пламя вдали. – Но вот это все портит. Есть что-то зловещее в том, что мы слишком далеко, чтобы слышать взрывы.

– И крики раненых, – сухо добавил Том.

Он взял ее за руку, обхватив пальцы Оливии теплой ладонью. Девушка не сделала попытки убрать руку.

– Так, значит, это наш последний вечер вместе, – сказал Том и сдержанно улыбнулся. – Вернее, наш последний вечер друг возле друга. Жаль, что моя нога уже заживает. Мне даже хочется снять всю одежду, пойти в темноту и попытаться подхватить воспаление легких.

– Меня в это не втягивай! – воскликнула Оливия, сделав вид, что возмущена.

Разумеется, Том шутил: он был американцем, а американцы шутили всегда и везде.

– Я ведь медсестра, а медсестрам надо лечить своих больных, а не наоборот, – добавила она.

– Ты такая строгая!

– Медсестры всегда строгие – у них такая профессия, – ответила девушка, подумав, что, когда ее рука лежит в его ладони, ни о какой строгости не может быть и речи.

Том вновь улыбнулся:

– А ты не можешь оставить свою строгость хотя бы этой ночью?