Махбод Сераджи - Крыши Тегерана

— Тот парень, — продолжает Ирадж, — был слишком известным, и его убийство могло бы вызвать в Иране революцию. Американцы не хотят, чтобы мы были сильными, потому что тогда будет нарушен баланс сил в регионе. Они не хотят, чтобы у нас развивался технический прогресс, потому что тогда они не смогут продавать нам свои технологии.

— Меня интересуют только камеры, позволяющие видеть сквозь стены, — говорит Ахмед. — Я хочу посмотреть, как наши соседи занимаются любовью с женами.

Ирадж озирается по сторонам, чтобы убедиться, что поблизости никого нет, и шепчет:

— Мой отец считает, что шах — марионетка Соединенных Штатов. Они могут в любой момент дать ему пинка под зад.

Навстречу попадается уличный торговец вареной свеклой, и мы с Ахмедом останавливаемся, чтобы купить немного.

— Вы помрете от этой гадости, парни, — говорит Ирадж. — Посмотрите на этого мужика. Когда, по-вашему, он в последний раз мыл руки?

— Ага, газеты заполнены сообщениями о людях, которые скончались от вареной свеклы, купленной у уличных торговцев, — смеюсь я.

— Он это знает, — подтверждает Ахмед. — Он прочитал все, включая «Сувашун».

Я хлопаю Ахмеда по груди, продолжая поедать вкусное сладкое лакомство.

Ирадж снова громко сморкается, но на этот раз не заглядывает в носовой платок.

— Мой дядя служит в армии генералом, — говорит он, засовывая платок в карман. — Отец тоже мог стать генералом, но он умышленно рано ушел в отставку, так как понимал, что если ситуация в Иране изменится, то новый режим пойдет за генералами скорее, чем за кем-либо другим.

Соглашаясь с ним, я киваю.

— Мой дядя купил дом где-то в Нью-Йорке — это самый крупный американский город у Атлантического океана, — продолжает он с презрительным выражением лица. — У него огромный счет в Швейцарии. Все знают, что, случись революция, мой дядя первым сбежит из страны. А вот отец у меня настоящий иранец и никогда не покинет страну, которую защищал на военной службе. Я тоже никогда не покину Иран!

— Какая досада, — шепчет Ахмед. — С американского корабля в Персидском заливе, вероятно, прямо сейчас телеграфируют новости в американские газеты. Я вижу заголовки: «Второй Томас Эдисон решил остаться в Иране!»

Наша мужская школа похожа на крепость. Трехэтажное кирпичное здание окружено высокими бетонными стенами. Огромные ворота охраняет фарраш, сторож, он следит, чтобы на территорию не заходили посторонние. Двор заполнен мальчишками. Новичков сразу видно по тому, как они робко наблюдают за другими детьми. В первый школьный день всегда случается парочка драк. Стычки обычно прекращаются еще до того, как появляется воспитатель, господин Моради, с длинной толстой линейкой, которой он бьет слишком шустрых.

— Эй, болваны, неужели вы не понимаете, что агрессивность до добра не доводит? — истошно вопит он, колотя зачинщиков линейкой.

Господин Моради — наш учитель физкультуры, хотя в школе нет спортзала. Раз в неделю он заставляет нас выстраиваться во дворе в уличной одежде и проводит свою любимую разминку.

— Раз, два, три, четыре! — кричит он во всю силу легких. — Прыгайте выше, выше, ленивые дурни!

Мы потеем и тяжело дышим, но он не унимается. Он делит нас на группы по четыре человека и велит бегать с одной стороны двора на другую и обратно. Прибежавшие последними выбывают и соревнуются друг с другом, пока не определится «самый ленивый болван в классе». Я часто спрашиваю себя, понимает ли господин Моради разницу между ленивым и медленным. Поскольку сегодня — первый день занятий, господин Моради решает прочитать нам лекцию о дисциплине, вместо того чтобы заставлять бегать взад-вперед по школьному двору.

— Мир стал бы гораздо совершеннее, если бы каждый человек был дисциплинированным. Почему Америка такая могучая страна? Потому что американцы — дисциплинированная нация. Люди в Соединенных Штатах уважают правила, — отрывисто говорит он, сверкая глазами.

Он рассказывает, как однажды ездил в Америку для участия в международных соревнованиях по борьбе и был поражен тем, как люди придерживаются правил уличного движения.

— Все останавливаются при запрещающих сигналах, даже если в противоположном направлении не едет ни один автомобиль. Вот вам дисциплина. Дисциплина означает выполнение правил независимо от обстоятельств. У себя в стране мы не останавливаемся даже на красный сигнал светофора. Мы чувствуем, что правила созданы для того, чтобы их нарушали. Нарушая их, мы находим себе оправдание, потому что мы — это недисциплинированная нация нарушителей.

Он сокрушенно качает головой и продолжает:

— Британцы — тоже дисциплинированная нация. Вы видели фотографии караула у Букингемского дворца? Эти часовые не мигают, даже если поблизости никого нет.

Он указывает на Ахмеда и добавляет:

— Вы можете себе представить Ахмеда в роли часового у Букингемского дворца?

Все смеются. Я молю Бога, чтобы Ахмед не ответил на выпад, но он молчит, по крайней мере до поры до времени. Он тоже смеется и пожимает плечами.

— На каждой улице через каждые несколько метров американские власти устанавливают мусорные баки, и люди бросают туда мусор, — рассказывает господин Моради. — Улицы в Америке такие чистые, что можно есть прямо на тротуаре. Вот вам дисциплина.

Он говорит, что в американских магазинах люди выстраиваются в очередь и ждут. Качая головой, он сетует на то, что в нашей стране, для того чтобы попасть в первые ряды, мы карабкаемся по спинам друг друга.

— Ловчить, толкаться, пренебрегать соседом, стараться любой ценой попасть в первые ряды. Наша недисциплинированность отвратительна, — говорит он, потрясая линейкой. — Вот почему я решил стать воспитателем.

Он отдувается, пыхтит, оглядывает класс и замечает И раджа.

— Твой отец был военным. Скажи мне, какова наиважнейшая характеристика самой лучшей армии в мире?

— Дисциплина, сэр.

Господин Моради кивает. Но тут поднимает руку Ахмед. Мое сердце замирает. Я нервно закатываю рукава рубашки. Глядя на Ахмеда и его особую улыбку умника, я догадываюсь, что он собирается задать вопрос, который разозлит господина Моради. Полагаю, воспитатель подозревает то же самое, потому что долго игнорирует Ахмеда, я успеваю даже опустить рукава.

— Слушаю, — наконец обращается к Ахмеду господин Моради.

Глядя на задумчивую позу Ахмеда, я едва не лопаюсь от смеха, но беспокойство мое растет. Он спрашивает:

— А правда, сэр, что в Персидском заливе пришвартовалось судно, принадлежащее самой дисциплинированной армии на свете и оборудованное самой современной шпионской техникой?

У господина Моради озадаченный вид.

Помахивая пальцем, словно он допрашивает воспитателя, Ахмед продолжает: