Махбод Сераджи - Крыши Тегерана

Зари просовывает руку под паранджу, чтобы вытереть слезы. Я прижимаю ее к себе, успокаивая.

— Страдания от мыслей о тебе были гораздо сильнее боли от ожогов. Я помню вой сирены, врачей «скорой помощи», которые что-то со мной делали, и больницу. Если бы я знала, что с тобой все в порядке, мне легче было бы переносить боль. Но никто не разговаривал со мной ни о чем, кроме лечения. У меня были обожжены плечи, шея и часть лица — хотя не так уж сильно. Выглядело все это намного хуже, чем было на самом деле. Я знала, что мне остригли волосы, голова у меня была забинтована. Я порывалась спросить про Ахмеда, Фахимех и тебя, но не стала, потому что не хотела, чтобы вас связывали со мной. Тем не менее поздно вечером я тайно молилась за всех вас. Иногда я сотни раз повторяла одну и ту же молитву, говоря себе, что чем чаще я повторяю молитву, тем больше вероятность, что Бог всерьез воспримет мои просьбы.

Каждый день ко мне в больницу приходил мужчина — тот самый, что ударил Доктора в лицо, человек с рацией. Он часами наблюдал за мной, стоя за большим окном, беседовал с врачами и медсестрами и делал заметки. Он смотрел на меня странным печальным взором. Казалось, ему меня жаль. Однажды, проснувшись среди ночи, я увидела, что он стоит у моей кровати и смотрит на меня с тем же выражением на лице. Я хотела что-то сказать, но он сразу ушел.

Я ужасно мучилась от разлуки с тобой и поняла, что по-настоящему тебя люблю. Я проклинала себя за то, что попросила тебя пойти со мной. Какая польза для тебя в том, что ты видел, как я поджигаю себя, помимо того, что тебе на всю жизнь хватило страданий? Я так сожалею об этом, милый, так сожалею! И потом, хуже того, я выжила, и никто об этом не знал. Мне хотелось умереть. Я жалела, что не умерла. Эта боль, которую я причинила тебе, Фахимех, Ахмеду и, конечно, моим родителям. Все это было невыносимо. А теперь за то, что я совершила, моим родителям придется до конца дней жить в ссылке. Жаль, что я не умерла. Прости меня.

— Понимаю, — киваю я, вознося благодарность Богу за то, что сохранил ей жизнь.

— Я никогда не жалела о своем поступке, — говорит Зари, — но мне очень жаль, что я вовлекла всех вас. Я должна была сделать то, что сделала. Кто-то должен был. Кто-то должен был сделать публичное заявление — громкое и дерзкое. Доктор часто повторял, что режим не понимает вот чего — убийство людей не страшит активистов и смерть — небольшая цена свободы.

Зари умолкает, чтобы собраться с духом — она вся дрожит под паранджой.

— За каждого тайно убитого десять человек должны публично совершить то, что сделала я, чтобы режим понял: убийства не сохранить в тайне.

Зари снова дает себе маленькую передышку.

— Когда кожа начала заживать, меня перевели на другой этаж, в другую палату, где окно выходило во двор, всегда полный народу. Меня очень беспокоила неопределенность дальнейшей судьбы. Я часто сидела у окна и размышляла о том, все ли у тебя в порядке, уехал ли ты в Соединенные Штаты, на свободе ли Ахмед и Фахимех и вместе ли они по-прежнему.

— То же самое я делал в своей палате, — говорю я. — И еще я спрашивал себя, видишь ли ты меня, слышишь ли. Я плакал и все спрашивал: почему?

— А я каждую ночь разговаривала с тобой, — говорит она. — Держала тебя в объятиях, ласкала твое лицо и волосы, целовала в губы. Случись с тобой что-нибудь, я бы умерла. Эта боль убила бы меня.

Она дышит прерывисто.

— С тобой все нормально? — сильно обеспокоившись, спрашиваю я.

Она кивает, а потом продолжает:

— У меня не было никакой связи с миром — ни телевидения, ни радио, ни газет. Я не знала ни времени, ни дня, ни даже месяца. Я знала разве только то, что шах по-прежнему у власти, поскольку меня каждый день навещал человек с рацией. Часто по ночам мне снились наши летние дни у бассейна под вишней, а просыпаясь, я чувствовала, будто кто-то положил мне на грудь тонну кирпичей. Я старалась вспомнить, как выглядит твое лицо, но не могла. Почему-то чем отчаяннее я по тебе тосковала, тем труднее мне было мысленно представить себе твое лицо.

Однажды, проснувшись среди ночи, я заметила, что на тумбочке у кровати лежит карандаш и несколько листков бумаги. Я тотчас же начала рисовать тебя. Меня поразило, что я не могла увидеть тебя мысленным взором, но мои руки без труда переносили каждую твою черту на бумагу.

Зари протягивает руку и любовно прикасается к моему лицу. Мне видно сквозь паранджу, что глаза у нее закрыты.

— Закончив рисунок, я положила его на тумбочку у кровати и заснула. На следующее утро я не нашла ни рисунка, ни карандаша, ни бумаги. Позже в тот же день я увидела за окном человека с рацией и поняла, что карандаш и бумагу положили у моей кровати, чтобы хитростью заставить меня написать или нарисовать что-то, что дало бы агенту ключ для установления личности моих сообщников. Мысль о том, что тебя будет преследовать этот негодяй, повергла меня в безумие. Я кричала, визжала и в отчаянии била себя, проклиная шаха, его семью и всех его сторонников. В палату вбежали медсестры, привязали меня к кровати и сделали укол, от которого я заснула.

Проснувшись, я увидела в палате человека с рацией. Он стоял у двери с моим рисунком в руках. Мы долго молча смотрели друг на друга, а потом он сказал, что не собирается причинять мне зло. Он хочет, чтобы я расслабилась и не нервничала. Мягкий тон его голоса несколько успокоил меня. Я спросила, зачем он сюда пришел, а он подошел ко мне и положил мой рисунок на кровать. Я взяла листок и прижала к сердцу. Он шепотом сказал мне, что не намерен причинить зло изображенному на рисунке молодому человеку. Они долго вели расследование и уверены, что мы не имеем отношения к деятельности Доктора. «Не установлено связей с его группой», — как он выразился. Потом он сказал, что меня отпускают домой и что моим родителям уже сообщили. Поскольку мой отец был олимпийским чемпионом, правительство решило не наказывать меня за глупое поведение в день рождения его величества. Тем не менее вся наша семья будет выслана в Бендер-Аббас у Персидского залива, где мы проведем остаток жизни вдали от родственников. Мужчина указал на рисунок у меня в руке и сказал, что мне лучше не общаться с изображенным там человеком. Он ясно дал мне понять, что я не должна разговаривать с Ахмедом и Фахимех. Именно тогда у него возникла идея, чтобы я выдала себя за Переодетого Ангела. Мне эта идея показалась удачной. Для меня это был единственный способ какое-то время побыть дома. Я отчаянно хотела тебя видеть и хотела быть с родителями.

Зари умолкает, и я обнимаю ее еще сильнее.

— Я люблю тебя, — шепчу я. — Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю, — шепчет она в ответ.

Я порываюсь сказать ей, как удивлен тем, что ее родители согласились на эту сделку, но потом прихожу к осознанию того, сколько выстрадали господин и госпожа Надери, думая, что потеряли Зари. Делать вид, что она умерла, ради сохранения ее жизни — небольшая цена, которую они с радостью заплатили.