Юрий Поляков - Конец фильма, или Гипсовый трубач

— Я дам вам в морду! — Кокотов вскочил, сжал кулак и, отведя в сторону для удара, пошел на игровода.

— Ну, ладно, ладно, я вам верю. Не петушитесь!

— Вот тебе!

Жарынин уклонился и слегка ткнул соавтора кулаком под ребра. У писодея потемнело в глазах, ему показалось, что в комнате не стало воздуха. Во всяком случае, попытка вдохнуть окончилась болезненной неудачей…

— Ну-ну, только не умирайте! — Режиссер бережно усадил его на кровать. — Сначала выдохните! Нагнитесь! Сейчас пройдет. Вы разве никогда не дрались?

Не в силах ответить, Андрей Львович только помотал головой.

— Разве так замахиваются? Нет, вы не мозгляк! — игровод посмотрел на него с печальной нежностью. — Вы — скала! Прежние соавторы убегали от меня гораздо раньше. Я ведь, друг мой, не зверь и понимаю: отказаться от выстраданного сюжета — это не котенка утопить. Это — утопить собственного ребенка. Слышите?

— Да-а-а… — наконец продышался писодей. — Спасибо-о…

— За что?

— За чуткость.

— Бросьте, благодарить будете в Каннах. Вы мне лучше скажите, где в это время находится Ал Пуг?

— Кто?

— Жена Ив Дора.

— Может, в оранжерее? — через силу предположил Кокотов.

К своему удивлению, он не чувствовал ненависти к драчливому режиссеру.

— Отлично! Прекрасная мысль! Умница! Я всегда считал, что детей и соавторов нужно изредка бить в воспитательных целях. Да, она в оранжерее, зарылась по локоть в свою гидропонику и выводит хрен со вкусом земляники. А томик Заболоцкого тем временем летит на пол, трещит суперсинтетика скафандров, не пробиваемая микроастероидами, но бессильная перед бурей молодых страстей. В иллюминаторе плывет Млечный путь, корабль мчится к Малому Псу, а Ген Сид и Пат Сэлендж, забыв обо всем, падают в вечную бездну любви…

— …Тут входит с холода Ив Дор и спрашивает ключ четырнадцать на двенадцать, — ехидно присовокупил писодей. — Или Ал Пуг прибегает из оранжереи с секатором…

— Ну, вот зачем, зачем вы это сказали? — помрачнел и как-то сразу обмяк Жарынин.

— Что я такого сказал?

— А-а-а… — Игровод махнул рукой, поморщился и, взяв с полочки черную, как антрацит, трубку, стал дрожащими пальцами набивать табак.

Его лысина вспотела от огорчения и собралась мучительными складками, какие бывают в минуты раскаянья у гладкошерстных собак после антигигиенического поступка. Некоторое время соавторы сидели молча, и с улицы был слышен грай ворон, шумно радующихся отлету интеллигентных теплолюбивых птиц за границу. Первым не выдержал Кокотов и повторил свой вопрос:

— А что я такого сказал?

Интонацией и кроем фразы он постарался дать понять, что какой бы неуместной ни вышла его реплика, по крайней мере, он никого не бил.

— Неужели вы думаете, только у вас есть семейные секреты, о которых больно вспоминать? — тяжело молвил Дмитрий Антонович. — Вы думаете, у этого «салтана» вместо сердца — пламенный инжектор? Нет, не инжектор…

— Расскажете? — спросил в пространство Андрей Львович.

— Зачем?

— А вдруг это как-то поможет нам придумать новый синопсис.

— Вы же собирались в Москву! — Игровод глянул на соавтора, при этом один его глаз остался мутно-печальным, а второй уже загорелся хищным азартом.

— Ну, ради такого случая я задержусь…

— Ладно уж, слушайте! В восемьдесят шестом Горбачев снял с меня опалу, и я впервые попал на Запад. Мы полетели в Англию на международный фестиваль молодого кино «Вересковый мед»…

«Опять на кинофестиваль?» — остро, но безмолвно позавидовал Кокотов.

— Представьте себе — опять! — словно прочел его мысли Жарынин. — В самолете мы, конечно, выпили виски, купленного в валютном магазине, и стали, как водится, спорить о мировом кино: Тарковский, Лелюш, Феллини, Куросава, Бергман… Среди нас оказался один милый паренек, выпускник ВГИКа, потомственный киновед: его дедушка, рецензируя в «Правде» «Потемкина», требовал сослать Эйзенштейна на Соловки. Юноша весь рейс слушал наши словопрения с молчаливым благоговеньем, боясь раскрыть рот, как смертный подавальщик амброзии на пиру заспоривших богов. Но вот самолет приземлился в «Хитровке», равной четырем нашим «Шереметьевкам». Мы ступили на «зеленый остров» и мгновенно из речистых небожителей превратились в косноязычных, «хауаюкающих» дебилов. Только один из нас, тонкодумов и краснобаев, композитор Хабидуллин, написавший музыку к фильму «Юный Энгельс», кое-как изъяснялся строчками из «битлов». Зато наш молчальник-киновед расцвел и весело затараторил на свободном английском. В отличие от нас, пробившихся к вершинам искусства из народной толщи, он окончил спецшколу да еще занимался с природной британкой, которая работала связной у Кима Филби, а после провала великого шпиона была вывезена в СССР в мешке с дипломатической почтой. Я, кстати, давно заметил: чем проще мыслит человек, чем беднее говорит по-русски, тем легче даются ему языки…

— Я тоже заметил! — кивнул Кокотов, вспомнив, как вероломная Вероника сбегала на годичные курсы и сразу затрещала по-английски, точно сорока.

— А полиглоты — так и просто глупы! — усилил мысль режиссер.

— Это понятно, — подтвердил писатель. — У них в голове столько иностранных слов, что для мыслей не остается места.

— Как приятно, коллега, когда мы друг друга понимаем! — улыбнулся Жарынин. — И я дал себе слово: если вернусь, обязательно займусь английским.

— Почему «если»? Вы хотели остаться?

— Конечно! Как и все, я хотел выбрать свободу.

— Почему же не выбрали?

— Знаете, я уже пошел просить политического убежища, но меня обогнал композитор Хабидуллин. Он так торопился, на лице его была такая суицидальная решимость, что я невольно замедлил шаг. «Что есть, — подумал я, — свобода?» В сущности, это, как сказал Сен-Жон Перс, — всего лишь приемлемая степень принуждения. Не более. И ради того чтобы одну степень поменять на другую, более изощренную, я брошу родную страну, верную жену, любимых женщин и, наконец, животворящий русский бардак, питающий своими соками мое творчество? Неужели я останусь здесь и буду жить среди этих странных британцев, которые влачатся в рабстве у банков и говорят так, точно у них отнялась нижняя челюсть? А англичанки? Они же все похожи на переодетых полицейских! Нет! Никогда!

— А что композитор?

— Он добежал — и ему дали убежище… Думаете, Хабидуллин теперь пишет музыку к голливудским фильмам, а его симфонии исполняют в Альберт-холле? Ошибаетесь, он три раза в неделю бегает по вечерам в ресторанчик «Борщ и слезы» — играть на пианино попурри из советских шлягеров, и счастлив, если какой-нибудь турист бросит ему в кепку фунт. Иногда его приглашают на Би-би-си. И он, чтобы продлить вид на жительство, врет в эфире, как гэбэшные костоломы, стращая Колымой, требовали от него музыку к «Юному Энгельсу». На самом же деле, чтобы получить вожделенный заказ от Мосфильма, он гнусно изменил любимому человеку, став любовником заместителя председателя Госкино, мерзкого отроколюбивого старикашки! И это вы считаете свободой?