Дмитрий Липскеров - Всякий капитан - примадонна

– Умер! – воскликнула она, ощущая, как ее сердце валится с привычной позиции куда-то в пятку. – Анцифер умер!

– Нет-нет! – успокоил врач. – Спит. Я ему успокоительное вколол. Крепко спит!

Веркино сердце колотилось, поднявшись из пятки обратно в грудь. Она про себя затараторила «слава богу», а подпрыгнув на ухабе, вдруг спросила врача:

– А вас не Хабибом зовут?

– Иван Иванович! – представился врач. – А что?

«Вот как бывает», – подумала Верка.

Как так бывает, она для себя не уточнила.

Птичика лечили неделю. Что-то у него внутри подмерзло. Но все, кому рассказывали про мальчика, съевшего три килограмма льда, удивлялись, что пацан так легко отделался.

Персоналу нравился коротко стриженный мальчишка с кустом непослушных волос на макушке, с бледным снежным лицом и крупными веснушками на нем. На третий день лечения он знал всех медсестер по имени и показывал им элементы брейк-данса.

Приходила психолог.

Спрашивала:

– Зачем лед ел?

Птичик молчал. Поди знай, зачем лед ел. Но он ответил тетеньке, на белом халатике которой имелся глубокий вырез на груди:

– Испытывал на прочность организм человеческий!

Психологине нравилось, когда ей заглядывают в вырез, но не десятилетние же пацаны. Она выпрямила спину. Ей, опытному работнику душевного врачевательства, казалось, что у мальчика протестное отношение к миру, особенно к семье, вернее, к той части, которая от нее осталась. Профессионал, она знала, что у Анцифера совсем недавно умер отец.

– А как ты к маме относишься? – ласково интересовалась психолог.

– Как?

– Ну как?

– Как к маме относятся, – отвечал Птичик, которому надоело разглядывать то, что нельзя увидеть до конца. – Это же моя мама!

– Понятно… А сестра?

– Верка дура!

– Так-так!

– Но я ее люблю. Это же моя сестра!

Психолог ушла, а Птичик, перед тем как заснуть, немного поплакал, так как мама ни вчера, ни сегодня не приходила в больницу. А Верка малолетка, одна не ходит!

Утром следующего дня Птичик оделся во все свое и через черную лестницу покинул больницу самостоятельно.

Он поймал машину, за рулем которой сидел человек, похожий на врача со «скорой», и сказал, что ему надо за город.

– А деньги? – поинтересовался подозрительный водитель. – Дорого будет: видишь – первый снег пошел, а я не переобулся.

– Там заплатят и, может, какую-нибудь обувь подарят!

– А не врешь?

– Не вру.

Они проехали через московские пробки и выкатились на просторное Новорижское шоссе, по которому пронеслись с огромной скоростью – пятьдесят километров. Потом развернулись, нарушив правила, и покатили по «встречке», вернее, по ее обочине.

– Не бойтесь, – утешал Птичик водителя, – у нас тут все схвачено. Все менты проплачены!

– Ну, смотри…

Автомобиль подъехал к большим откатным воротам, которые, чуть поскрипывая, отъехали на метр.

Вышел грозного вида охранник, постукивающий по ладони левой руки резиновой дубинкой.

Таксист вжался в сиденье, став маленьким и никчемным.

Охранник наклонился и рассмотрел приехавших. Глядел он строго, но, когда встретился глазами с Птичиком, разом расслабился и улыбнулся, показывая белые зубы.

– Вставные, – прокомментировал Птичик.

– Что? – трусил таксист.

– Зубы вставные, – пояснил мальчик. – Это Володя, наш охранник. Он раньше боксом занимался. Чемпионом Молдавии был.

– Ага, – понял водитель.

Птичик выбрался из «Жигулей» и попросил Володю заплатить.

– Разберемся, – еще шире улыбнулся Володя.

– Папа дома?

– Так точно, Анцифер Несторович!..

Нестор обнимал сына, как обнимают любимого ребенка после долгой разлуки.

Еще слабый, Птичик вжимался лицом в живот отца, жадно втягивая носом его запах. Мальчик целовал отца через рубашку, прижимая его ладони к своему лицу, и все вдыхал и вдыхал родное. Он очень соскучился.

– А Верка где? – поинтересовался отец, улыбаясь широко не только сыну, но и всему миру.

– А-а! – махнул рукой Птичик. – С мамой!.. Можно я у тебя жить буду?

– Это твой дом, – ответил отец. – Живи. Надо только со школой определиться!

Здесь на Птичика накинулся Антип, годовалый щенок джек-рассела. Он счастливо лаял, прыгал, напрягая мускулистые лапы, стараясь допрыгнуть и лизнуть Птичика в лицо.

Анцифер хоть и нервничал слегка, но подумал, что поступил правильно.

Позвонили маме.

Мальчик сам сообщил ей о принятом решении. Мать принялась отчитывать сына за то, что он сбежал из больницы, что он безответственный и все такое!..

– Мам, а что ты в больницу не приходила? – Она замолчала, а потом сказала, что Верка будет по нему скучать.

– Пусть на выходные приезжает, это же и ее папа…

Следующим утром Птичик проснулся от солнечного луча, прорвавшегося через тяжелые мешки серых облаков, нависших над миром осенним кошмаром. Луч полоснул по глазам, Птичик сладко зевнул и потянулся до хрустнувшей косточки.

Зачесалась подмышка… Он не торопился ее чесать, дожидался момента, когда зудеть будет так, что терпеть невозможно. Так самый кайф!

Наконец, в невозможности терпеть более, он сунул руку поближе к душе, заскреб ногтями по коже – и вдруг его пальцы ощутили что-то холодное. Он нащупал это холодное и поразился, насколько это холодное – куда холоднее, нежели лед, который он съел.

Птичик скинул одеяло, завел согнутую руку по-йоговски за затылок и разглядел источник холода.

Ровно по центру нежной кожи подмышки имелось черное пятно размером с монету. Птичик потрогал его – и чуть было не обжег указательный палец. Аномалия, похожая на крохотную дыру в черную космическую бесконечность, пугала и извергала из себя небольшие клубящиеся струйки холода…

Мансуровский гранит думал. Но это был не обычный человеческий процесс мышления или рефлексия какая – мысль гранита формировалась тысячелетиями и была она нематериальной.

Конечно, гранит не мог ощущать мир вокруг себя, но он мог его представлять, хотя это вряд ли было необходимо. Сиюминутность бытия едва ли способна увлечь то, что существует в почти остановленном времени. Гранит не интересовало, когда он родился и когда исчезнет вместе со всем мирозданием.

Безусловно, рассказать о мыслительном процессе мансуровского гранита в реальном времени не представляется возможным. Человеческая жизнь, ее протяженность не способны осознать даже начало мысли того, кто отвечает на вопрос «что?». Отсутствие обмена веществ и прочие характеристики объекта неодушевленного у спесивого человечества, чей мотыльковый век вызывает только насмешку вечности, рождают всего одну идею – об использовании минерала. Существа, чей век исчисляется временной погрешностью, любят изготавливать из вечных гранитов памятники, пытаясь с помощью почти бессмертных материй увековечить собственное микро. Особенно торжествует микро там, где мимолетность жизни очевидна более всего – на кладбищах. На погостах стоит много гранитов, свидетельствующих своим безвременьем о побочной, ущербной ветви жизни. Так человеку необходимо тешить себя знанием о бабочке-однодневке и способностью портить целостность гранита, выпиливая из него надгробные доски.