Светлана Эст - М + Д =

Сделанная через трафарет на тускло-желтой холке автобуса надпись, которую какой-то шутник подчистил, убрав «За…» и оставив «…нос — 1 м», явно преуменьшала: старый разболтанный «Икарус» повело на повороте так, что пассажиры, еще не успевшие слипнуться в плотный конгломерат, повалились друг на друга.

МАКСИМ: Максима Воронова, нерадивого второкурсника строительного факультета, чье отношение к свой будущей специальности отдавало холодком, и какой в великие архитекторы, разные там Ле Корбюзье, не рвался, прижало к очень высокой, на полголовы возвышающейся над ним, девушке с прямыми длинными цвета спелой соломы волосами, распущенными по спине.

Сзади Максима прессовал своим животом, в чьих обширных недрах урчал завтрак, не проспавшийся старичок в мятом драповом пальто, поэтому он не смог отодвинуться.

Лица девушки студент не видел, да и не особенно спешил на него взглянуть, ведь при таком нестандартном ее росте оно, наверное, должно было быть вытянутым, «лошадиным», а себя Максим знал: ему нравились кругленькие мордашки с кудряшками, хотя, в принципе, он не отказывался и от остальных вариантов.

— Как много лапушек хороших, как много ласковых имен, но лишь одно меня тревожит, унося покой и сон, покой и сон, — жаловался он своему другу Пахомову, удачно пародируя сипловатый «с трещиной» голос Леонида Утесова.

— Задержка стипендии! — влет хватал мысль за «сопатку» Севыч.

Девушка, которую Максим невольно полуобнимал, была бестелесной, худенькой и держалась очень прямо, что только добавляло ей роста, а Воронов и так чувствовал смутную неловкость оттого, что он оказался ниже нее, хотя мужской статью бог его не обидел, но, вот, оказывается, и лишнего не дал.

Автобус из утреннего потока автомашин прибило к остановке у «политеха», а поскольку не один Воронов решил почтить своим присутствием «альма матер» только со второй «пары», студенты дружно потянулись из салона наружу. Девушка, которая тоже продвинулась к выходу, повернула голову, и тут Максим увидел, что она очень красива, и еще, что она улыбается ему.

Сожалея, что жизнь свела их на мгновение и сейчас же отобрала все обратно, Воронов вышел из автобуса. Севыч, одетый в сильно потертую черную кожаную куртку, нетерпеливо переминающийся на площадке остановки, верный друг и однокурсник, который жил на редкость удачно: через дом от главного корпуса и мог бы приходить в притык к звонку, но всегда из солидарности дожидавшийся Максима, заорал на него:

— Опаздываем!.. Доцент в ногах заставит валяться.

ДАРЬЯ: Почувствовав чужое прикосновение, Дарья испытала очередной приступ брезгливости. Ей, молоденькой манекенщице, приходилось часто ощущать на себе бесцеремонные мужские руки: на примерках, при переодевании, да и хозяин-барин модельного агентства «Леди Розмари», куда она поступила еще когда училась в десятом классе, не оставлял ее в покое своими домогательствами, потому что дру-жил со всеми своими моделями, и для нее делать исключение не собирался. Каждый раз Даше Раткевич казалось, что на ее загорелой гладкой без веснушек и родинок коже проступает холодная грязная заплатка стыда, и, придя домой, она стирала невидимые пятна чужих прикосновений дорогими духами «О де Рош».

— Чересчур нежная ты… для модельного бизнеса, Дашка, — усовещивала ее Вера Гантеля, томная крутобедрая и пышногрудая крашеная брюнетка, ведущая модель агентства, растягивая фразу, словно бельевую резинку. — «Честь — как платье: чем больше потрепано… тем беспечнее к нему относишься»… Кто сказал?

— Бельский. Больше у нас некому.

— Ха… Грек какой-то древний — Апулей из полей… А Бельский — скользкий. Вот попомнишь мои слова! Есть у Бельского свой «скелет в шкафу»: ведет он себя странно.

— Во всяком случае, никого не хватает.

— То-то и оно, дорогуша… «Не хватает» — как раз про него… Надо бы поразнюхать, в чем дело, — вынесла вердикт Гантеля и сейчас же забыла о своих намерениях, потому что отличалась патологической ленью; в ее облике неясно проступали черты большой сонной сиамской кошки, и на активные действия она скупилась. Вся однообразная биография Веры укладывалась в два состояния: «на подиуме — на диване», третьего было не дано.

Вспомнив, как в Санкт-Петербурге, куда они ездили на конкурс, Гантеля заснула прямо за столиком в кафе, а Бельский взялся организовать вынос ее тела, венки и гражданскую панихиду, Дарья засмеялась, и так, с остаточными явлениями улыбки Джоконды в уголках большого яркого рта, она развернулась к «типу», который насел на нее сзади, чтобы сказать:

— Отвали!

Но парень уже разворачивался мимо нее, и манекенщица пошла за ним специальной вышколенной походкой — выяснилось, что они выходят на одной остановке.

Севыч оказался прав: Чумаченко, лысый, в подчеркнуто официальном костюме и строгом галстуке преподаватель, славившийся своими постоянными придирками, устроил разбирательство. Потрясая листами, которые пускали заполнять по столам, чтобы выявить в письменной форме, кто прогуливает — такова была придуманная им фискальная система — он, не скрывая желчной иронии, сказал:

— В аудитории находится тридцать пять студентов! Не могли бы вы объяснить, каким образом вот здесь указаны фамилии сорока двух? Семь «мертвых душ» — не многовато ли?!

Риторический вопрос прозвучал даже с некоторым оттенком страдания. Старосты обеих групп вжали головы в плечи, стараясь выглядеть как можно более невинными, словно Наташа Ростова на своем первом балу.

— Возьмите это назад, — сказал Чума, гадливо нажимая на слово «это», — пусть каждый из присутствующих еще раз найдет себя в списке и оставит свой автограф, как подтверждение того, что он действительно был сегодня на лекции. А с «мертвыми душами» мы поговорим…

— По душам! — пискнул кто-то измененным, чтобы супостат не узнал, голосом.

— …на зачете!

Когда листочки дошли до Максима, он решил полюбопытствовать, кто из ребят так попался, и стал внимательно изучать список. Потом, хмыкнув, он передвинул его Севке, тот прочитал и передал старосте Танечке Голдобиной, чтобы ей стало легче, и скоро уже хохотала вся аудитория.

«13. Пугачева А.Б., 14. Киркоров Филя…24. Пресняков-младший, 25. Пресняков-средний, 26. Пресняков-старший…», — было написано в «самодоносе».

Оскорбившись, доцент, кому, единственному, студенческий розыгрыш не показался веселым, в отместку повел занятия в ускоренном режиме. Воронов еле успевал конспектировать, что он «тарахтит», и улыбка девушки из автобуса была им забыта.

Но через день, когда, на ходу дожевывая гамбургер с нахально торчащим из него листом салата, Максим «вынырнул» из-под арки, которая соединяла стены двух кирпичных пятиэтажек, на остановке он снова увидел свою красавицу.