Александр Потёмкин - Кабала

Именно тут ошеломила меня пришедшая в голову мысль: «Я что-то не понял, в каком состоянии нахожусь? Под кайфом или в кумаре? То есть в грезах или наяву? Вроде бы мак давно не пил, а все происходящее в голове больше напоминает наваждение. Или я из опьянения уже не выхожу, и оно является моим естественным состоянием? Вечная опийная кабала? А может, он на меня перестал действовать и я теперь в плену у реальности? Ведь у алкашей водка не вызывает никакого опьянения, она лишь очеловечивает их? Видимо, у меня начался тот же процесс — абстинентный синдром усиливает ощущение реальности. Могу поклясться, что профессор Кошмаров не призрак, не плод больного воображения Петра Петровича, а человек, сидящий напротив, ультимативно навязывающий непонятный национальный проект, но, видимо, именно такими идеями полна современная Россия. Все как бы безумие, а на самом деле имеет глубочайший смысл. Дай-ка я соглашусь на предложение профессора. Конечно, выпускать зловонный душок из собственной плоти мне не совсем подобает при моем изысканном представлении о самом себе, но ради национального блага надо идти на собственное унижение. Даже на такое омерзительное, как испускать из себя шлейф гадких газов. Впрочем, думаю, для качественного улучшения результатов эксперимента мне лучше соединить два предложения в одно. Надо заявить Кошмарову, что я готов принять весь пакет исследований. Один день становлюсь начальником тюрьмы, другой — заключенным особо опасного режима, сидящим в одиночной камере. В этом случае, не ведая о темах исследований, а проникая в суть события чисто интуитивно, могу надеяться на успех высочайшего начинания.

Изложив профессору окончательное решение, я спросил:

— Уважаемый господин Кошмаров, какова же тема исследований? Каким аспектом взаимоотношений этих двух лиц — чиновника и осужденного — интересуются организаторы эксперимента?

— Мой друг, вы знаете, что я обладаю способностями заглядывать в будущее, а порой и создавать его. Давеча разразился спор между мной и высшими представителями Этой партии. Я отстаивал довольно банальную точку зрения, что на поведенческую ментальность всякого животного, включая человека, влияет прежде всего генетическая программа, заложенная в нем. Если же формирование сознания происходит путем навязанной пропаганды, в итоге формируется низкокачественный материал. Оппоненты же отчаянно доказывали обратное: дескать, человек ведет себя, исходя из мировоззренческой базы, полученной пропагандистским путем, а также под влиянием окружающей действительности. В этой гипотезе прослеживаются следы большевистского представления о разуме, убежденность в возможности активного воздействия агитационного слова.

— Я так представляю себе, что Эта партия размечталась возобновить идеологические атаки на граждан своего отечества, до конца не понимая всю несостоятельность попыток видоизменить сознание с помощью медиаактивов. Поэтому мы и договорились провести исследование. Я оставляю вас таким, какой вы есть и каким можете быть в этих двух ипостасях. Они же, видимо, собираются на вас влиять с помощью самых различных ухищрений. Арсенал факторов воздействия обширнейший: вся властная рать на службе. Да, кстати, как вам понравился прежний эксперимент? Когда мне пришлось влить в вас кровь нескольких национальностей? Ведь здорово было? Я за вашим поведением регулярно наблюдал и получил большое удовольствие. Ну а вы как?

— Неплохо, но в следующий раз я вам другой коктейль подскажу. Я так понимаю, что вы работаете над созданием нового русского генотипа?

— Именно так!

— Неплохая идея. Пора, пора нас усовершенствовать, забуксовал наш этнос. Только к власти, деньгам и сексу тянется. Надо вмешаться. Так что я готов на новые опыты.

— Превосходно. Но этот-то что, начинаем?

— Он не без сомнения всмотрелся в меня.

— Пожалуй… Только при условии, что у меня всегда будет в достатке продукт маковой головки… — Я стал медленно проваливаться в собственную глубь…

Они падали на меня с потолка, быстренько пробирались за зэковский китель, усаживались на едва заметные выпуклости грудной клетки и совершенно бесшумно тянули из меня кровь. Я ничего не чувствовал, а лишь понимал, чем они заняты. Надо сказать, что я уже давно свыкся с положением жертвы, и это, на посторонний взгляд, унизительное обстоятельство не вызывало у меня никаких протестов.

Ну да, клопы пьют кровь, что же тут необычного или даже возмутительного, ведь все вокруг ее пьют, — размышлял я. — Что тюремные охранники, что прокуроры по надзору, что судьи, что адвокаты… А что, пресса ее не пьет? Гинштейнов, Мралаулов, например? Все тянут жилы, упиваясь кто каплями, а кто глотками голубой крови Петра Парфенчикова. Уж, видимо, рожден я для услады чужой плоти, да и вены у меня соблазнительные, их голубые линии на бледном теле у многих вызывают зверский аппетит. Порой разденут, когда в камере шмон проводят, и такими страстными глазами окатывают мою исхудавшую плоть, с таким трепетом ощупывают меня, что невольно и основательно убеждаешься: не только клопов интересует моя кровь.

Возможен и другой поворот: сами-то они не хотят признавать себя маковыми пленниками и дурят себя надеждами, что опийной зависимости за собой не замечают. А кровь-то моя — разве она не маковая? Разве не способна она взбудоражить сознание? Вон даже клопы минут пятнадцать— двадцать упиваются ею, а потом, напрягая последние силы, спрыгивают на пол и словно мертвые лежат в кайфе более суток. Понимая их состояние, я стараюсь обходить их. А если их так много, что даже ступить негде, то беру листок бумаги и отодвигаю их наркотизированные тельца под кровать, чтобы не раздавить ненароком. Да, паразиты, но ведь живые существа и упрямые до жизни. А сколько они возьмут у меня? Пять — десять граммов? Что, жалко? Если не я их угощу, то кто же поделится с ними пищей?

В тюремных застенках народ жестокий, к сантиментам не привыкший. Сострадание к живому за счет собственных ресурсов у него вытравлено, затушевано нерадивой судьбой. Каблук, кулак, камень, крепкое словцо разом прекратят посягательства на любой вид собственности.

Мою камеру называют клоповником. Облюбовали ее эти твари. Да и мне хорошо. В одиночке хоть с кем-то надо общаться. А то совсем закиснешь. Правда, опий у меня нынче отменный, две ложки держат и вдохновляют целый день. А если желаешь совсем сойти с ума, то три ложки — и буквально витаешь в облаках. Он нежно, восторженно вымогает зависимость и покоряет, пленяет усладой. В перерывах, во время кумара, хочется на кого-то без злобы поворчать или разбросать по стенкам безадресные ласковые слова. Эхо доносит их, и на душе теплеет. Это ведь чисто человеческое состояние. Впрочем, все человеческое становится мне более и более чуждым. А как же иначе? Срок, проведенный под замком, берет свое.