Александр Потёмкин - Кабала

Но факт остается фактом: впервые в русской литературе, а воз можно, и в мировой, так глубоко и психологически верно показан наркотический взлет сознания, который самим наркоманом вовсе не воспринимается как трагедия. Причем, показан не для того, чтобы расцветить повествование различными клубничными деталями быта и окружающей жизни, а для того, чтобы поставить самые острые, в том числе философские, проблемы очень запутанной, неоднозначной современной российской жизни, включая сложнейший национальный вопрос.

И завершая предисловие к этому необычному роману, написанному, как принято говорить, в западном литературном ключе — хотя ключ то этот от русской двери! — нарушая каноны, хочу особо привлечь внимание читателей к последним абзацам «Кабалы», точнее, к ее краткому эпилогу, в котором круто и по литературному мастерски перемешались фантасмагорические идеи «профессионального» наркомана и реальная действительность завтрашнего русского дня.

Ну вот, Третье кольцо. До Ярославского вокзала уже недалеко. Моя кочегарка перестает подбрасывать в сознание опийное топливо. Начинается кумар: со слов медиков, предтеча абстиненции, когда в организме догорают последние клочья этого самого материала. Необходимо срочно подкрепиться, но у меня, Петра Петровича Парфенчикова, ничего этого нет. Последними усилиями воли подавляю в себе отчаянную тягу к магическому цветку. Уже одолевает кашель, усилилась мокрота, потекло из носа, слезятся глаза, на лбу выступили капли пота. Майка, рубашка прилипают к спине. Носки стали влажными — возникло ощущение, что шагаешь по лужам. Обострилась боль в желудке, сердце потяжелело, участился пульс, глаза заволакиваются, сознание сверлит упрямая мысль: «Только бы продержаться еще минут тридцать, иначе ломка свалит прямо на дороге. В страшных судорогах окажешься в больнице или подохнешь в адских муках, не выполнив клятвенного обещания самому себе: покинуть ненавистную Москву. Обрести, наконец свободу!

Я глянул в окно: серое, майское утро ответило мне унылой гримасой. Мелкий дождь беззвучно падал на лобовое стекло, еще больше дробя угасающие мысли. Разум становился все более безучастным, впрочем, кажется, я вовсе терял его. Лишь фрагменты ранее пережитого хаотично мелькали перед глазами. То я старательно собираю со лба пот на сатиновый платок и с жадностью жую его, надеясь приглушить абстиненцию. То пятикубовый шприц с морфином оказался без иглы, а найти ее невозможно… В каком-то глубоком остервенении я всеми силами безуспешно стараюсь воткнуть его в вену. Схватка с неподатливым телом вконец изнуряет меня. Я весь в крови… Вдруг обнаруживаю, что нахожусь на маковом поле. Вокруг меня до горизонта заветные головки с желтизной, величиной с кулак. Мак стоит рослый, бело-голубые лепестки сводят меня с ума, так и хочется наесться от пуза. Но я беспомощен, руки плотно прикручены к бедрам. Хочу сорвать головку зубами и поскорее разжевать ее, насладиться чудесным молочком, получить роскошный кайф, но рот не открывается, зубы стиснуты, будто жмешь неподъемный вес. Проклятье!.. В этот момент сюжет меняется. Не понимая, что происходит, я теряю последний разум, я на грани безумства: жменями проглатываю таблетки кодеина, а ломки не отпускают. Хотя обычно пять-шесть штук не только не выводят из кумара, но и дают вполне сносный кайф. А тут совершенно ничего! Болезненность не только продолжается, она усиливается! Мне делается все хуже. Именно в этот миг я вдруг чувствую, что потерял в себе человека: стал безликим, бесчувственным, неузнаваемым существом. «Да я ли это? Я ли? Я?» — растерянно твердил Парфенчиков себе в негодовании. Состояние становилось нестерпимым. — Тут надо заметить, что Петр Петрович имел обыкновение, думать о себе то в третьем, то в первом лице. Впрочем, это была не единственная его странность. Слава богу, что новый сюжет отвлек его от ужасных выводов, иначе он довел бы себя таким вопрошанием до полной истерии.

Петр Петрович сдержал порыв отчаяния, чтобы напрягая все силы вернуться в реальность. Но когда это удалось, никакого облегчения он не почувствовал. С изумление Парфенчиков обнаружил, что подъезжает к трем вокзалам.

Рядом с площадью у него была назначена встреча. Петр Петрович менял свой «Пежо» на десять килограммов молотого опия и два мешочка зерен мака. К тому же он получал еще заброшенный деревянный домик в городке Кан Красноярского края и купейный билет, чтобы туда добраться, да десять тысяч рублей. Честно говоря, он долго не торговался, чувствуя, что предложение весьма привлекательное. Да, Парфенчиков проигрывал в деньгах — за новый автомобиль можно было бы получить гораздо больше. Но он мечтал сбежать из Москвы и найти себя совсем в другом, так сказать, формате. К слову, «Пежо» Петр Петрович купил с единственной целью — мотаться то в Брянскую область, то в Калужскую за маковыми головками, которые он лихо скупал у местных пенсионерок. А тут домик, пустая до горизонта, пригодная для посадки мака земля и полное одиночество. Именно этого он в последнее время так навязчиво желал. Подвернувшийся шанс взволновал его, и он тут же стал строить планы. Парфенчиков хотел реализоваться в беспокойных мечтах, в играх воспаленного сознания. И никакой публичности, никаких дискуссий. Весь мир должен был умещаться лишь в его голове и с ним уйти в небытие. Вот о чем он страстно грезил, к чему так рьяно торопился, о чем воздыхал. «Ох, Господи, каждому свое! — думал Петр Петрович. — Я никому не собираюсь навязывать свой образ жизни. Что мне до всех остальных, до фауны и флоры, физики и биологии — до мира в целом, который не управляется моим здравым рассудком, но полностью подвластен моему взбудораженному маком воображению. Ведь засадить маком поле, да собрать с него урожай, да сохранить опийное молочко в разных формах — на стеклышках, марле, в катанках, на гриле, в кукнаре — это то же самое, что завладеть мировой империей, стать владыкой Кремля, Белого дома, Китайской стены, Фудзиямы, Ватикана, Виндзорского замка… Известный афоризм, что все гениальное просто, в моем случае получил наиболее убедительное подтверждение. Жажда стать хозяином канского макового поля достигла пика.

Сделка у Ярославского вокзала прошла быстро. С легким сердцем и полный предвкушения глубокой перемены в судьбе Парфенчиков отдал мужикам генеральную доверенность на «Пежо», взял у них то, о чем договаривались, и они разошлись. В голове долго звучали фразы: «Какой еще ключ? Дом не заперт. Он в трех километрах от Кана на северо-восток. Людей поблизости нет. Таксисту скажешь, чтобы отвез тебя к Фате, то есть к Евгении Фатеевой. Она уже давно померла, а была известной повивальной бабкой. В округе ее многие знали. Ну, будь… Фатя, фата, фатальность; что-то должно скрываться в сибирском домике за этими магическими словами…» — думал Петр Петрович.