Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер

– А потому что ты не хочешь ни о чем слышать и ни о чем не хочешь знать, – в отчаянии ответила Татьяна. – Ты же меня ревнуешь ко всему, что у меня – не ты! К каждому встречному, к каждой минуте жизни, проведенной без тебя! Да, у меня есть друзья… Но разве я могу свести тебя с друзьями? Ты же на них на всех будешь смотреть волком… Да, у меня есть работа. Но ты же в ней не видишь ничего, кроме препятствия нашим встречам?..

Гера не возразил и посмотрел на нее сбоку. В темных очках, ненужных в темноте, Татьяна не была похожа на себя и походила на слепую. Глядя на ходу сквозь эти темные очки в темноту перед собой, она продолжала монотонно укорять его:

– Нельзя, нельзя тебе оставаться таким, какой ты сейчас. Нельзя быть таким инфантильным. Нельзя жить только лишь любовью и одной лишь ревностью. Ты же не глупый тинейджер, у которого внутри нет ничего, кроме гормонов… Где твоя книга о Суворове, которую ты мне обещал? Ты даже и об Ипре ничего не написал; боюсь, о нем ты и не думал…

– Я думал о тебе, – ответил Гера.

– Вот именно, – подхватила Татьяна. – Ты думал обо мне и только обо мне… Тоже мне заслуга – болтаться без толку повсюду и думать обо мне в свое удовольствие. Все твои сверстники – они не только любят: еще и учатся, работают, дружат, враждуют, тусуются и развлекаются, пытаются построить себе жизнь – а ты? У тебя нет их проблем, потому что всегда есть карманные деньги… Да, у тебя есть я – и карманные деньги… Я даже не знаю, есть ли у тебя мысли – кроме, разумеется, моих.

Гера чуть не задохнулся. Остановился, наладил дыхание и тихо сказал:

– Хватить обманывать меня. Нет у тебя никаких мыслей.

Татьяна, остановившись, сняла очки и посмотрела ему в глаза. Гера взгляда не отвел. В ее зрачках плыл свет фар, она готова была заплакать. Сказала:

– Очень мило. Теперь ты хочешь оскорбить меня.

– Нет, – убежденно сказал Гера, – это не я, а ты. Это ты все время оскорбляла меня, выдавая его мысли за свои. Я от него тут много кой-чего услышал, многое вспомнил и все понял. Ты – не та, за кого я тебя принимал. Ты – не то, что я о тебе думал.

Он перестал смотреть ей в глаза и пошел дальше, убыстряя шаги. Татьяна вновь надела черные очки и пошла следом, едва за ним поспевая. Она шла и говорила быстро, словно опасаясь не успеть ему сказать:

– Мои, его… да разве это важно, кому они впервые пришли в голову? Но ведь хорошие они, неглупые и правильные мысли… Есть у меня и его мысли, есть и у него мои, но есть у меня только мои, больше ничьи…

– О чем же? – усмехнулся Гера.

– О тебе, – серьезно ответила Татьяна. – Все мои мысли о тебе.

Она замолчала, ожидая ответа.

Гера не отвечал ей и шагал, как прежде, быстро. Они вышли на Сущевский вал; под темной, шумной эстакадой перешли на другую его сторону, спустились к площади Савеловского вокзала, и у метро вновь остановились.

– Все мои мысли о тебе, – сказала вновь Татьяна. – Ты не поверишь, я, конечно, испугалась, но и обрадовалась, когда увидела тебя в дверях сегодня. И страх, и счастье – вот что это было… – Она коснулась рукой его щеки, и у Геры привычно закружилась голова. – А потом, когда я шла за вами в баню, я думала: с ним хорошо умирать. С ним умирать я не боюсь, с ним это – убедительно. С тобой – хорошо жить… С тобой мне так хорошо жить, что… Ты не бросай меня, пожалуйста.

Волна тепла и боли поднялась откуда-то в груди у Геры; он подался к Татьяне, но сдержал себя. Татьяна улыбнулась, медленно приникла теплой щекой к его щеке; ее очки вдавились Гере в бровь, и он уже готов был поднять руку и снять с нее очки, как вдруг она заговорила – растроганно и умиротворенно:

– Ты вроде умный у меня, но иногда такой дурак, что я ну просто цепенею. И не хочу, а цепенею…

Гера отпрянул от нее и, не сказав ни слова, шагнул к спуску в метро.

Татьяна крикнула с досадой:

– Ну вот, опять! Это же глупо – обидеться на дурака.

– Дурак здесь ни при чем, – бросил ей Гера через плечо, сбегая вниз по лестнице и задевая локтем пьяного прохожего.

Татьяна закричала ему в спину:

– То, что ты сейчас делаешь, возможно, самая большая глупость в твоей жизни!

«Возможно, – подумал Гера, плечом наддав стеклянную тугую дверь станции “Савеловская”. – Пусть глупость. Но это моя глупость и ничья больше».

Геру испугала догадка, что мать и отец испугаются при виде его, и потому он подошел к своему дому в Бирюлеве неуверенным, медленным шагом. Перед подъездом, который, как всегда, был освещен позванивающим, как комар, люминесцентным фонарем, он постарался убедить себя: как испугаются, так и успокоятся, – только не надо им ничего говорить. Приехал, да и все. Приехал посмотреть на них и посидеть с ними за столом – в своем любимом кресле с высокой спинкою из старой пожелтевшей кожи, под желтым шаром абажура настенной лампы. Попить вволю настоящего чая из своей кобальтовой чашки. Поесть печенья с корицей и изюмом, если, конечно, мама его пекла. И это, пусть не вся и не во всем, но – правда. Об остальном не говорить, молчать. А будут спрашивать, матери можно – о корове, с юмором, отцу – о Панюкове, уважительно, или о состоянии сельского хозяйства, с горечью… А если уже спят? Как разбудить их, не перепугав до полусмерти?

Прежде чем войти в подъезд, Гера решил обойти дом и проверить, горит ли в окнах их квартиры свет. И обошел, заляпав кроссовки черноземом клумбы.

Свет горел. Синяя штора в гостиной была чуть приоткрыта. Гера ухватился руками за железный подоконник, встал на носки и заглянул в окно. Увидел мать с отцом, сидящих за столом. Мать поправляла отцу воротник рубашки. Отец, позевывая, рассказывал что-то веселое. В кресле под желтым шаром абажура расположился дядя Вова. Прихлебывал из кобальтовой чашки, откусывал от краешка печенья, слушал отца и вежливо смеялся в ладошку.

Гера отпустил подоконник и шагнул в сторону. За соседними домами был парк. Гера направился к нему и скрылся в нем. Бродил во тьме его аллей, потом – он сам не помнил, где он потом бродил. К половине второго ночи прибыл без приключений на вокзал и сел в знакомый поезд. Спал весь остаток ночи, все утро пролежал, упершись неподвижным взглядом в потолок вагона, и в полдень был в Пытавине.

Почти за двое суток до того, едва оставшись в одиночестве, Панюков испытал такой приступ зуда в ногах, какого не испытывал давно. Усевшись перед тазом на полу посередине избы, он макал марлю в ледяной раствор борной кислоты, стонал и жмурился от муки, и повторял:

– Убил бы гада… Ох, убил бы гада.

Он сам бы не сумел ответить, кто этот гад: пацан московский, который так обидно посмотрел ему в глаза; или пытавинский бугор Кондрат с его несчастными кроликами; или Игонин; или же Вова, подсунувший ему без спросу этого парня из Москвы, – а парень взял вот и уехал, но перед этим так нехорошо смотрел в глаза…