Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)

Отец по своей охоте никогда не вспоминал и не говорил про войну. Но если, зайдя в комнату, где стоял телевизор, неожиданно был застигнут показом художественного или документального фильма про Отечественную, то горло его перехватывал спазм и он, как бы отмахнув от себя изображение рукой, со словами «Нет, не могу...» тотчас выходил из комнаты.

Весна 1921 года стояла холодная и хмурая. С приходом к власти меньшевиков отца сразу уволили с работы без какой-либо пенсии. В первые дни Февральской революции события разворачивались очень бурно. Я сам бывал свидетелем охоты за городовыми и офицерами, над которыми творили самосуд.

Тифлис был запущен, улицы не освещались и не убирались. Дул сильный, порывистый ветер. Обрывки газет, лозунгов, листовки, подгоняемые ветром, неслись по площадям и дворам. Уже в ночь около булочных выстраивались огромные очереди за кукурузным хлебом «мчады». Население не имело самого необходимого: хлеба, соли, керосина, спичек. Не хватало топлива. Собирали кизяки, вырубали пни и кусты по пустырям. Из окон жилых домов, наподобие дул пушек, торчали железные трубы «буржуек», которые не столько грели, сколько чадили и ели дымом глаза. С наступлением темноты раздавались выстрелы из винтовок и маузеров, любимого оружия меньшевиков.

Кружа по городу в поисках работы, отец возвращался домой поздно ночью, усталый, и молча садился за еду, которую подавала ему мачеха. Все дети давно спали на полу. Я чувствовал приход отца, меня словно током ударяло. Я моментально просыпался и следил глазами за мачехой. Как только она отходила от стола, я высовывал голову из-под одеяла и смотрел на отца. Мне всегда что-нибудь перепадало – кусок хлеба или кукурузной лепешки, а иногда и подзатыльник от мачехи.

Отец горел желанием найти любую работу за самую низкую плату, но работы не было. Со второго этажа мы перешли в темное, сырое полуподвальное помещение. Пошли болезни. С холодом еще можно было бороться. Зима в Тифлисе не такая суровая. Железную печку можно натопить щепками и кизяками, в крайнем случае – отодрать доску от забора или сарая, но голод ничем не заглушишь. Я лазил по ночам, собирая съедобные травы, ел цветущую липу, ее зеленые молодые листья и соцветия, объедал шиповник, действительно как сидорова коза, ел какие-то ягоды, сырые грибы. Я как будто замер, не зная, что делать: плакать от горя, голода, холода или злиться. Голодные глаза-разведчики – устремлены только на поиск еды. Они разыскивают ее всюду. Найдя, отдают приказ: «Мы видим, что тебе нужно, чтобы жить. Мы нашли. Твое дело – взять. Возьми и ешь! Ты будешь сыт, и ты будешь жить! Не теряй время. Действуй – или будет поздно». Голод – это грозное испытание, из которого слабые духом выходят, потеряв честь, совесть, способные на измену, воровство, убийства, а сильные и честные люди или погибают, или обретают величие.

В то тяжкое время отец резко сдал. Похудел так, что остались только кожа да кости. При ходьбе горбился, сутулился. Его натруженные руки были покрыты ссадинами и мозолями. Он стал редко улыбаться. Временами лицо его застывало, одни лишь глаза блуждали в пространстве. Когда он шел, то разговаривал сам с собою, одновременно размахивая руками. Если я обращался к нему с вопросом или хотел отвлечь его, он часто не замечал меня, продолжая с кем-то вести беседу. Не понимая его состояния, крайне удивленный, я оглядывался по сторонам, ища его собеседника. Он стал разъезжать по деревням, чтобы обменять оставшееся барахло на муку. Пока он колесил по Кавказу в поисках продуктов, наша семья голодала в полном смысле этого слова. По два-три дня нам приходилось питаться одним кипятком. Иногда нам перепадал жмых от подсолнухов. В шелухе попадались редкие целые семечки. Жмых размачивали в воде в течение двух-трех дней, после чего процеживали, смешивали с толчеными желудями, сушеной крапивой и замешивали из этого что-то вроде оладий.

Вскоре в поездках отец сильно простудился, так как, не имея билета, ездил в тамбурах на подножке и на крыше вагонов. Простуда дала осложнение на сердце. Отец страдал и ногами. Медикаментов не было. Лечили знахарки молитвами и заговорами. Помню, кто-то посоветовал ему накладывать грязи на его больные ноги, покрытые ранами до самых костей. И вот мы вместе с ним и мачехой отправились за двадцать километров в долину реки Йори, где было соленое озеро. Вышли на рассвете. К обеду еле добрались. Отец сразу залез в грязь. На его ноги было страшно смотреть, по его лицуя видел, как он страдал. Мне было жаль его. Я знал, что это ему не сможет помочь. Вернулись мы под утро. Он слег и больше не вставал.

Умирал отец в самое тяжелое время года – зимой. У нас не было средств, чтобы пригласить доктора. Не было денег даже на хлеб. Умирал кормилец. Помню как сейчас, среди ночи нас, детей, разбудила мачеха и с плачем и причитаниями, присущими крестьянской среде Центральной России, подвела к отцу. Тускло горела лампадка перед иконостасом. Под ним, в углу, на кровати, лежал отец. Перед своей смертью он попрощался со всеми нами и всех благословил. Особенно долго он держал руку на моей голове, все время ее гладил. Задыхаясь, прерывисто дыша, он повторял:

– Сын мой, мой сын, очень рано я вас покидаю, ухожу навсегда. Тебе, мой сын, завещаю одну вещь. Береги ее – и ты будешь счастлив.

Спросонья ничего не соображая, я в свою очередь спросил его:

– Когда ты купишь мне новые ботинки?

У меня за всю мою жизнь была лишь одна пара обуви, которую я отчаянно берег, – ботинки, которые сильно жали, и потому я их редко надевал. В ответ на мою просьбу отец слабой рукой еще раз погладил меня по голове и сказал, что вторую пару мне, видно, придется купить себе самому, так как он не в силах сейчас этого сделать. Не помню, что я ему ответил, но только заплаканная мачеха оттолкнула меня в сторону, и я ушел спать на свое место, на полу. К утру я услышал страшный плач, переходящий в дикий вой, и причитания: «Да на что же ты меня покинул? Да что же я буду делать, горемычная, без тебя, мое солнышко? Да где жеты, мой сокол сизокрылый? Улетел от своей пташки на небеса...»

Отец умер перед Рождеством. На похороны меня не взяли, оставили дома, чтобы я готовил еду для поминок. За сутки была залита пшеница для кутьи, я замесил галушки с гренками и орехами. Почтить память отца пришло много русских, грузин. Каждый принес еду, вино. Со смертью отца разбились все мои надежды на учебу, на все лучшее. Семья распалась.

В юности в моем сознании надолго сохранился страх голода, мне все казалось, что завтра не будет еды, хлеба. Во сне я все собирал съедобные остатки, кусочки хлеба, стараясь запрятать их подальше и создать свой запас. Когда я ел что-либо, постоянно сверлила мысль оставить часть еды на завтра. Так продолжалось до тех пор, пока я не стал курсантом Качинского училища. Однажды, когда курсанты проходили практику полетов в летной школе, меня назначили дежурным по кухне. Увидев то изобилие продуктов, которые шли в пищу будущим летчикам, я вдруг сразу осознал, что моему голоду пришел конец и я наконец избавлен от самого страшного врага моего детства...