Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)

– Ну что, и ваш отец их убил, – припечатывает она безжалостный приговор. – Я его просила, умоляла: «Сережа, не стреляй. Посмотри только, какое чудо. Не стреляй, Сережа».

– Ну, он и не стрелял, – тороплюсь я с подсказкой.

– Нет, стрелял.

– Ну, не попал. – Я неохотно сдаю позиции одну за другой.

– Нет, попал! Одним выстрелом. Оба зайчика так и упали друг на дружку, а остальные разбежались.

Вот гад! Ну и сволочь! Комок ненависти подступает к горлу. И я сразу вспоминаю, как мы с ним однажды подрались в нашем коридоре, заваливая на себя книжный шкаф. Дрались с остервенением, по-настоящему, кто кого. Он был пьяным. А когда пил, становился злым, матерился и скандалил.

Я долго не могла понять, откуда у него такая агрессия к семье, к жене. И только недавно, по прошествии стольких лет, мне стало ясно, что весь его гнев был страхом маленького пацаненка, оборонявшегося от нападок старших сестер и мачехи. Затравленный, сжимая маленькие кулачки, затаившийся на чердаке или в подвале, он не мог им тогда ответить. И вот, спустя много лет, за всю прошлую боль, унижение, несправедливость он сполна отвечал маме. Мой маленький отец Сидорка. У мамы не хватило терпения и любви, чтобы разжать эти, намертво сжатые ненавистью кулачки. Воспитанная в лучших традициях эпохи, она хорошо знала, что врага уничтожают, что око за око, зуб за зуб.

Зарождаясь, подобно вихрям и смерчам, крики и скандалы «метались» по нашей квартире, сокрушая все на своем пути: разрывами гранат хлопали двери, осколками мин разлетались вырванные из альбомов фотографии, трассирующими пулями летели в дальний угол белоснежные тарелки китайского фарфора. Ураган ненависти засасывал всех в свою воронку. И, подхваченная волной великой брани, надрывая свое сердце, я кричала отчаяннее всех:

– Если бы вы только знали, как я вас ненавижу! Как я вас всех ненавижу! Я вас просто ненавижу! Да замолчите же вы наконец!!!

Отец перестал быть мне нужен где-то лет с пятнадцати. Совсем. Мы учились уже в девятом классе. У меня появилась закадычная подруга, вместе с которой пропускающими сырость полуботинками мы часами месили сугробы Сретенского и Рождественского бульваров. Кружили по Москве, упиваясь строчками из Вознесенского, Лорки. Ходили в Кинотеатр повторного фильма на «Красное и черное», оплакивая раннюю гибель, два в одном, Ж. Сореля и Ж. Филипа, не находя среди знакомых сверстников никого, достойного столь невероятной красоты и судьбы.

Отец был неинтересен. Он сидел дома. Редко куда выходил. Старые обиды не давали заглянуть к нему. Иной раз, проходя по коридору, я бросала косой взгляд в его комнату. Меня раздражали мещанские алоэ и прочие дурацкие цветы на окошке, пустые горшки с землей, мятые листы бумаги на столе, бутылки из-под портвейна на полу. Иногда он спал, иногда что-то писал. По вечерам, на взводе, шел искать по квартире маму, чтобы поругаться. Как будто кто нарочно тянул его на веревке за привычной порцией скандала. Иногда на улице он попадался мне на переходе, небритый, с сеткой пустых бутылок, и я делала вид, что его не заметила.

Я ни разу не подошла к нему, ни разу не захотела поговорить с ним или поделиться своими переживаниями. Это показалось бы мне диким. В двадцать один год, выйдя замуж, я навсегда ушла из нашей квартиры. Переехав, я ни разу не позвонила отцу. Если на звонок отвечала мама – в ней одной я нуждалась, – я решала все вопросы с ней. Если в ее отсутствие трубку брал отец, я ни разу не продолжила разговор с ним по своей инициативе. Все, что я знала про себя, так это то, что я обойдусь сама. Мне никто не нужен, особенно мужчины. К чему мне эти нудные инженеры, тупые спортсмены, пьющие художники? Судьбе пришлось порядочно повозиться, прежде чем подобрать мне кандидата в мужья. О нет... ну, вообще-то, да. Старше меня на двенадцать лет, вошедший в нашу квартиру вслед за братом Борей, высокий кареглазый его приятель, кроме того что был физиком, оказался еще знатоком европейской литературы и американского джаза. На одном из джазовых фестивалей Стасик попросил своего друга-музыканта назвать его новое сочинение «Вальс для Наташи». Он был влюблен. Ему же хуже!

Совсем неплохо было, сидя в кафе «Молодежное» – первом джазовом кафе на улице Горького, – с наведенными под Клеопатру глазами, с сигаретой настоящего «Мальборо» в руке, перебирать новости, почерпнутые из рубрики «За рубежом» в журнале «Иностранная литература». Генрих Белль прислал поздравительную телеграмму в Театр им. Моссовета по случаю премьеры «Глазами клоуна». Сэлинджер ушел в затворники и поселился в лесу. Сальвадор Дали выкинул что-то такое, что вообще выходило за рамки не только советского, но и мирового быта. Дали был дружен с Гарсией Лоркой, и ему многое прощалось.

Общение с противоположным полом можно было терпеть хотя бы ради таких джазовых вечеров, уютных, нечастых посиделок в ресторане Дома кино. Но отец не был востребован никогда. В те годы мое отношение к нему было безразлично-спокойным. Я больше не делила с ним одно пространство в «литише». Года через два, когда стало очевидно, что наш брак со Стасиком не протянет долго, я стала чаще наезжать с дочкой Аннушкой в родительскую квартиру, порой оставаясь на субботу и воскресенье. В то время как я бесцельно слонялась по комнатам, мама тетешкалась с малышкой, отец оживленно собирался на рынок. Мне было все равно, я соглашалась – что с ночевкой. Отец выбирал сумки пообъемнее, писал список того, что из провизии ему особенно необходимо, и уходил надолго. Наконец он возвращался, торжественно пронося по коридору тугие сетки, набитые всякой всячиной. На кухонный стол выкладывались парные цыплята, заливая соседей обильным соком, выгружалась капуста провансаль. Толстые жирные селедки с красными глазами – верный признак того, что их только что завезли, – пачкали газеты. Из разорванного пакета врассыпную под стол вместе с грецкими орехами убегала твердая коричневая фасоль на лобио. Один только бордовый пергаментный гранат, привет из Тифлиса, спокойно осваивался в новой обстановке. Мама тотчас оставляла кухню. Теперь там будут хозяйничать исключительно мужские стихии: дым, пар, огонь – и отец.

И вот сегодня, спустя столько лет, навоевавшись, отненавидев, разбивши лоб, хлебнувши много слез, причинившая сама много боли другим, я с удивлением открыла, что, оказывается, всю жизнь меня спасали и охраняли эти не утонченные, а самые обыкновенные люди.

Это – мой муж, который кормил меня с дочерью, просиживая сам по десять часов в НИИ – ни секунды опозданий, – добровольно обменявший свою свободу и талант на сто двадцать рублей в месяц, кандидатские включены.

Это – пожилой профессор, пожалевший меня за мой уставший вид и прокуренные пальцы на вступительном экзамене в университете и поставивший мне оценку, позволившую набрать проходной бал.