Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)

И никогда, за всю свою жизнь, я не защитила ее. А она сделала это по крайней мере три раза.

Провидение, а возможно, волхвование того же Брюса с высокой Сухаревой башни привело меня на работу в здание, которое во времена оные также принадлежало ученому мужу, – дом на Мясницкой, она же улица Баумана, улица Кирова и – тпру, давай поворачивай вспять – снова Мясницкая. Номерок дома тринадцать – без комментариев, и якобы неугомонный Якоб препарировал в доме номер тринадцать бородавчатых лягушек для своих опытов. Чудеса и чародейство.

В советские времена в доме номер тринадцать лягушек не препарировали. Издавали иллюстрированный журнал, посвященный профессиональным проблемам рабочих союзов, синдикатов в интернациональном смысле. В левом крыле нашего второго этажа размещалась редакция другого не менее славного журнала – «Рационализатор и изобретатель». Частенько по лестнице к нам на второй этаж поднимались Кулибины, Левши, Черепановы – донести свои изобретения до народа. Порой, ошибаясь дверью, они заглядывали в синдикатное хозяйство, и тогда мы махали им рукой: «Ребята, вам туда, туда, в левое крыло», – где они и пропадали. Возможно, там их препарировали или они сами... Русский народ изобретательный.

В год, когда я вылетела из престижного вуза многообещающих отношений за непосещаемость, а посещала я исключительно только утренние сеансы в кинотеатрах, и дневные, кстати, тоже, мама взяла меня за руку и, проведя под арку в районе Чистых прудов, сдала своей знакомой в редакцию некоего журнала на очередную работу. Бабочки инфанты на углу Мясницкой, как мне зацепиться за вас покрепче, я не хочу на работу. Я люблю гулять по улицам, вернее, по бульварам, по Рождественскому, вниз к Трубной и дальше по Петровке...

О, работа, ты стоишь того, чтобы вспомнить тебя добрым словом. Сознаюсь, перед тобой я испытывала культурный шок. Ведь именно тебя следовало посещать регулярно с утра пять раз в неделю. Устраиваемая по протекции родителей, я выходила на новое место работы, и не один раз. Мне указывали на мое место, обычно то были стул и стол, и на затравку давали почитать какие-то инструкции. В комнате находились еще сотрудники, но у меня никогда не хватало времени, чтобы сблизиться с ними, узнать их надежды и чаяния. Я знала, что мой отсек может продержаться максимум пару часов, иначе я задохнусь. Мысль работала только в одном направлении – выбираться, и немедленно. Может быть, я бы и задержалась на какой-нибудь службе, будь у меня свой личный кабинет (запершись в нем ото всех), но отсутствие навыков, стажа, партийного билета не давало мне преимущества претендовать на отдельное помещение. Я скользила глазами по инструкции, считая минуты, когда можно будет вполне естественно двинуться к коридору: «Кстати, а где здесь у вас туалет?..» Как-то попалась работа, на которой я досидела до обеденного перерыва. Оставив на спинке стула кофточку, мысленно прощаясь с ней навсегда, я небрежно бросила: «Я сейчас приду». Чем продолжительнее пребывание внутри учреждения, тем глубже, с одышкой, восстановление на крыльце. Бедная мама, ей приходилось на следующий день наезжать в отделы кадров с извинениями и шоколадными наборами, чтобы забрать мою трудовую книжку без неприятных записей.

И только в редакции невеликого журнала на Мясницкой я продержалась весь день и вышла на работу на следующий. Все-таки журналистский народ особый. Легкий. Определили меня в отдел писем их регистрировать, что было совсем не сложно, даже интересно: на карточке проставить фамилию, имя, отчество отправителя, адрес, развернутый во всей административной полноте, и тему письма. Через месяц я лихо подмахивала адрес с указанием области, а через три знала на память уже такие вещи, которые в нашей семье мог знать только отец (отец был летчик, и у него была карта), но никак ни мама и ни сестра. Я знала, допустим, что поселок Козелец – это Черниговская область. В Козельце проживала одна особенно упорная жалобщица. Большинство писем вообще были жалобами. В графе «тема» я так и ставила – «жалоба». В почте попадались и самодеятельные стихи, своего рода литературные изобретения: «...луна, желтая, как дыня, смотрела тускло на меня. Я ждал, когда мой конь остынет, чтоб напоить потом коня...»

Отделы редакции делились на более привилегированные и менее привилегированные. Отдел теории профсоюзного движения слыл самым путаным. В нем работали самые большие говоруны. Отдел ОПМР, что отнюдь не означало отдела производственно-механических работ, был по-настоящему деловым. Все его сотрудники носили складки на лбу. У начальника отдела их было две – поперечная и продольная. Экономика страны развивалась по-своему. В процентном отношении большую часть публикаций отдел обязан был посвящать промышленным успехам. Опээмэровцам приходилось нелегко. Самым пижонистым и куртуазным безоговорочно являлся элитный отдел международных отношений. Двое его сотрудников и выглядели не по-нашему: каждый, уже имея по замшевому пиджаку, на неделе менял под них водолазки. Такого не могли позволить себе, допустим, сотрудники отдела сельского хозяйства, так как первые отбывали в командировку спальными синими вагонами с Белорусского вокзала в Софию, а те, другие, грузились на площади Трех вокзалов в составы оттенка солдатских плащ-палаток и отправлялись в пермские леса.

У международников была своя небольшая комнатка, как кают-компания, где на письменных столах дружили между собой разноцветные вымпелы, сувениры из братских стран, куда они наезжали делиться опытом. Они писали об успехах международного профсоюзного движения, будучи сами всегда в приподнятом настроении. В шкафчике их «каюты» между справочниками всевозможных движений всегда был запрятан «дружелюбный» коньячок, подарок болгарских или венгерских профсоюзов. Когда долго не предвиделось командировок, в угол шкафчика скромно задвигали армянский коньяк, очень качественный в ту пору.

В редакции надо мной взяла шефство девушка из отдела напротив, это был уже серьезный отдел – то ли сельского хозяйства, то ли некоей отрасли, а то и всей промышленности сразу. Звали ее Тая. С глазами цвета лесных ягод, которые попадаются счастливчикам, рожденным на Дону или в Ирландии, Тая была казачкой. Она приоткрывала дверь в наш отдел писем и просила у Тамары Георгиевны, начальницы отдела, добрейшей тетушки, постоянно державшей на коленях под столом свой приработок – почту других редакций – и оттого вздрагивающей на каждую приоткрывающу юся дверь, позволения, чтобы я вышла в коридор. Все это время смотрела на меня своими веселыми, блестящими глазами и улыбалась. В коридоре мы курили, посмеиваясь, перебирая приглашения на вечер. Она шила мне сарафаны, кормила мясом, запеченным в глиняных горшочках, у себя дома и давала читать неизвестную книжку своего мужа «Школа для дураков», который, кажется, в том же году, да, точно, осенью того же года выехал за рубеж. Когда я прочитала эту тоненькую книжку в мягкой обложке, которая лежала у нее в тумбочке, я влюбилась в ее уехавшего мужа. И кажется, на всю жизнь. Хорошо, что он уехал. Она оставляла на меня свою маленькую дочь, когда бегала на свидания, учила какой-то женской премудрости. Пожалуй, вся история на несколько лет.