Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)

Как-то сижу я у Кати Толстой, грызу ее черные сухарики к чаю. Вдруг звонок в дверь. Катя – открывать. В коридоре смех, небольшой шум, потом заходят двое пожилых, живописных. Тот, кто пониже, знаю его, это Катин дядя – Михаил. Дядя Миша из Питера. Тот, кто повыше, – сразу «к ручке», со сноровкой, выдержке которой сотни лет. «Князь Васильчиков». «Ой», – громко, но беззвучно екнуло у меня внутри. Я от князей, конечно, обмираю, но тогда обмерла на фамилию его. Вспыхнуло у меня моментально в сознании белым огнем – секундант Лермонтова. Вскочил Васильчиков на лошадь и поскакал коменданту сообщать, что убит сейчас Лермонтов у Машука...

Дядя Миша с князем Васильчиковым разговор ведут. В роду Васильчиковых много лет подряд только два мужских имени Василий и Илларион в очередь переходили, но этот Георгий.

– Как ты, Георгий?

– Отлично. Отлично. А что, Миша, как дела у тебя?

– Ну, какие могут быть дела. Ты же знаешь, после того как царевич Алексей проклял наш род до тринадцатого колена, какие могут быть у нас дела.

(Для непосвященных: посол Остерман-Толстой был отправлен Петром I за границу, дабы уговорить и вывезти в Россию наследника царского престола, царевича Алексея.)

– Ты лучше расскажи, как ты доехал?

– Немного растрясло (легкое грассирование князя). Вскочил Васильчиков на лошадь и погнал ее что было силы.

Есть у Лермонтова рисунки карандашные: «Черкес, стреляющий на скаку», «Конный казак, берущий препятствие», «Всадники, спускающиеся с крутого склона». Если вспомнить галопирующего Д`Артаньяна, то чтó его трушение на бокастой кобыле по сравнению с тем, как лермонтовский седок летит. Как летит, очертя карандаш и судьбу. Куда летит? Только на погибель свою так летят...

Запись в книге пятигорской Скорбящинской церкви за 1841 год: «Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьев Лермонтов, 27 лет, убит на дуэли 15 июля...» Это можно пером записать, можно – кометой по ночному бархатному руну. А лучше пустить скачущих всадников, донских казаков, из одной точки во все стороны света, пусть еще и вольтижируют с пиками наперевес. На пиках знамена. Знаменами писать на всех небесах, на утренней заре и на вечерней:

«Убит Лермонтов, поручик, на склоне горы».

Вы, наверное, не знаете: для чего знамена? Думаете, чтобы свисать с водосточной трубы? Раньше, когда не было связистов и связисток, знаменами приказы отдавали, как-то их там поворачивали особенным образом, под разными углами – древко и плат, – и по тому приказы читали. Какому отряду наступать, с какого фланга.

Так вот, пустил Васильчиков лошадь свою во весь мах по склону горы. Влетает в штаб-квартиру полка, прямо к коменданту полковнику Ильяшенкову Василию Ивановичу. Задыхается.

– Василий Иванович, Лермонтов... на дуэли ... вот только...

– Двадцати семи лет, который?

– Двадцати семи, точно...

Ох, не так это было, не к коменданту он поскакал, а за врачом, конечно, за ним, да только из-за сильного ненастья Васильчиков вернулся ни с чем; 15 июля в округе обрушились ливневые дожди, во время дуэли гроза началась, продолжалась и после. Никто не поехал.

«Расставив противников (из объяснительной записки князя Васильчикова), мы, секунданты, зарядили пистолеты. Были использованы дальнобойные, крупнокалиберные дуэльные пистолеты Кухенройтера с кремнево-ударными залпами и нарезным стволом, принадлежавшие Столыпину. Дойдя до барьера, они стали. Майор Мартынов выстрелил. Поручик Лермонтов упал без чувств и не успел сделать своего выстрела...»

Есть такие, Мишенька, писатели... парфюмеры, препараторы. Мы их с тобой отлично знаем. Но что они в сравнении с тобой? Что они все противу сердца твоего.

«От избытка сердца говорят уста мои».

А что я люблю в тебе? Самое простое: «В тот самый час, когда заря на строй гусаров полусонных и на бивак их у костра наводит луч исподтишка...», «И теперь, здесь, в этой скучной крепости...»

Золотое мое сечение, изумруд ты мой, на котором отдыхает взор и душа моя. На груди утеса твоего высыпаюсь я. По словам Марины к Рильке, «все, что никогда не спит во мне, высыпается с тобой». Последнее высказывание Достоевского за полгода до смерти: «Какое дарование!.. Двадцати пяти лет не было, он уже пишет „Демона“. Да и все его стихи словно нежная чудесная музыка. Произнося их, испытываешь даже как будто физическое наслаждение».

Я была молодая мама и единственная понимала абсолютно все, что мне говорила моя трехлетняя дочка.

– Наташа, что она говорит? – переспрашивала меня в свою очередь мама, которая, в общем, хорошо понимала Анечку.

– Асика ать...

– Масик хочет идти гулять, – объясняла я.

– ...етели...

– На качели, – снова поясняла я.

– Ах, мое солнышко, – понимала уже мама. – Пойдем, пойдем на качели. Сейчас бабушка повяжет масику шарфик, чтобы не надуло, наденет варежки на веревочках и... на «етели».

Но в тот раз случилось все как раз наоборот: мама сразу поняла, а я как раз ничего понять из того, что говорила Анечка, не могла. А говорила она немного, только одно слово: «ши». Ее как раз завели в дом с холода. Привела ее из садика мама. Только я оттянула шарфик с ее ротика, тут она и произнесла свое первое – «ши». Щи, что ли, она хочет, удивилась я про себя столь сложному кулинарному понятию. Но не стала уточнять, а стала ее быстро распаковывать, снимать шапочку, расстегивать комбинезончик. Вынимать ее, потненькую, из одежек. «Ши», – еще раз сказала она, давая мне свою крепкую ножку в ладонь, чтобы я стянула сапожок. Не успели мы Анечку раздеть и отвести сначала в туалет, а потом мыть ручки, как в дверь позвонили.

Опля! – стоит передо мной старинный приятель Володя, или лучше даже Вовка, с бутылкой шампанского и букетом роз. В костюме, рукой галстук поправляет, загадочный, то ли клинья ко мне подбивать... пока непонятно.

Веду я его на кухню, которая у нас вместо приемной, и туда же мама заводит Анечку с вымытыми ручками из ванной. Малышка увидела его и говорит, точно к нему обращаясь, громко и радостно:

– Ши!

Мама закатилась смехом.

«О, так она понимает», – обрадовалась я.

– Мама, что она говорит?

– Ой, да ладно, – отмахивается мама, – не важно. – И начинает Анечку причесывать, перевязывать у нее на головке огромный голубой воздушный бант.

– Ши, ши... – настойчиво возвещает Анечка, подпрыгивая у бабушки на коленях, обращая эту тираду в основном к гостю, к Вовке.

– Тамара Петровна, что она такое нам говорит? – интересуется он. – Ну, скажите.

– Ой, – опять машет на него рукой мама и смеется, – я не могу.

– Мам, ну, действительно, скажи нам, что это такое за «ши» – карандаши, мыши?

– Идите лучше в комнату, поговорите, а мы тут с Анечкой побудем.

И только мы зашли в комнату и Вовка внутренне к чему-то приготовился и взял меня нежно за руку, продолжая глядеть в глаза (а я хоть и была матерью, но женщиной свободной и молодой), и только он открыл рот, чтобы сказать что-то свое, как, оторвавшись от бабушки, с устроенным по-новому, еще более пышным, бантом, вбежала Анечка – и сразу к нему, как к распорядителю всех парадов: мол, такое-то отделение к построению готово, товарищ маршал. «Ши», и баста!