Мэри Шеффер - Клуб любителей книг и пирогов из картофельных очистков

Черт, черт, черт и еще раз черт.

Два часа ночи, ногтей не осталось, и выгляжу я лет на сто. Может, Марка отвратит моя кислая физиономия? И он с презрением меня отвергнет? Не знаю, огорчусь ли.

С любовью, Джулиет

Амелия — Джулиет(записка под дверью)

23 июля 1946 года

Дорогая Джулиет!

Меня одолела малина, поспевает и поспевает. Собирала все утро, днем буду печь пирожки. Придете с Кит на чай (с пирожками)?

С любовью, Амелия

Джулиет — Амелии

23 июля 1946 года

Дорогая Амелия!

Простите ради бога, не могу! У меня гость.

С любовью, Джулиет

Р.S. Кит доставит записку в расчете на пирожок. Ничего, если днем она побудет у вас?

Джулиет — Софи

24 июля 1946 года

Дорогая Софи!

Это письмо придется сжечь вместе с предыдущим. Я окончательно и бесповоротно отказала Марку, и восторг мой по этому поводу воистину неприличен. Благовоспитанная барышня сидела бы при опущенных шторах и страдала как положено, а у меня не получается. Свобода! Я проснулась игривая как овечка, и мы с Кит все утро носились по полю взапуски. Кит победила, но лишь за счет того, что она страшная жухала.

Вчера зато был кошмар. Ты в курсе, как я восприняла появление Марка, но наутро положение ухудшилось. Марк явился в семь утра, лучась уверенностью в себе и в том, что к полудню мы назначим день свадьбы. Его ни в малейшей степени не интересовали Гернси, оккупация, Элизабет, и то, чем я занималась с момента приезда, — об этом он ни разу не спросил. Потом к завтраку спустилась Кит. Марк удивился: накануне вечером он её толком не заметил. Он был с ней весьма мил — они поговорили о собаках, — но минут через пять стало очевидно: он ждет, когда она куда-нибудь денется. Полагаю, в его мире няня уводит детей в детскую раньше, чем те начнут раздражать родителей. Я, упорно ничего не замечая, стала, как обычно, кормить Кит завтраком, но от недовольства Марка воздух в комнате загустел.

Наконец Кит ушла на улицу играть, и, едва за ней затворилась дверь, Марк заявил:

— До чего же твои новые друзья хитрые — не прошло двух месяцев, а они уже перевалили на тебя собственные обязанности.

И жалостливо покачал головой: бестолковая.

Я молча уставилась на него.

— Кит милая девочка, но тебе, Джулиет, она чужая, и ты должна твердо об этом помнить. Купи ей красивую куклу или еще что и беги, пока все не решили, что ты обязана заботиться о ней до конца дней.

Я так рассвирепела, что потеряла дар речи. Стояла, впившись побелевшими пальцами в тарелку, из которой ела кашу Кит. Чуть не швырнула в него, но сдержалась. Наконец совладала с голосом и шепотом процедила:

— Убирайся.

— Извини?

— Не желаю тебя больше видеть. Никогда.

— Джулиет? — Он искренне не понимал, о чем я.

Я растолковала. С каждой минутой чувствуя себя все лучше и лучше, объяснила, что никогда не выйду замуж за человека, который не любит Кит, Гернси и Чарльза Лэма.

— Чарльз Лэм-то тут при чем? — взвизгнул Марк (естественно).

Я решила его не просвещать. Марк пробовал спорить, уговаривать, целовать меня, затем снова спорить, но — все было кончено, и даже он понял. Впервые за миллион лет — с самого февраля, когда мы познакомились, — я впервые нисколько не сомневалась, что поступаю правильно. Как я могла думать о браке с ним? Один год в роли его жены — и я бы превратилась в смиренную идиотку из тех, что испуганно смотрят на мужа, когда к ним обращаются с вопросом. Всегда таких презирала, но теперь понимаю, как легко до этого дойти.

Через два часа Марк уже ехал на летное поле, не собираясь (надеюсь) возвращаться. А я с целехоньким, до неприличия не разбитым сердцем — пожирала малиновый пирог у Амелии. Ночью проспала сном праведника десять благословенных часов, и сегодня опять чувствую себя на тридцать два, а не на сто.

Днем мы с Кит идем на море искать агаты. Какой прекрасный, прекрасный, прекрасный день!

С любовью, Джулиет

P.S. Все это никак не связано с Доуси. Чарльз просто сорвался с языка. Случайно. Доуси даже не зашел попрощаться перед отъездом. Чем больше думаю о том, что между нами произошло, тем сильнее убеждаюсь: на утесе он повернулся ко мне затем, чтобы попросить у меня ещё и зонтик.

Джулиет — Сидни

27 июля 1946 года

Дорогой Сидни!

Я знала, что Элизабет взяли за укрывательство рабочего «Организации Тодта», но до недавнего времени понятия не имела о ее сообщнике. Несколько дней назад Эбен Рамси вдруг упомянул некого Питера Сойера, «который был арестован вместе с Элизабет».

— ЧТО?! — завопила я, и Эбен объявил, что разрешил Питеру все мне поведать.

Питер сейчас живет в доме престарелых в Вейле. Я позвонила туда. И услышала, что он будет очень рад меня видеть — особенно если я захвачу «капельку бренди».

— Всегда со мной! — воскликнула я.

— Отлично. Приходите завтра. — И он повесил трубку.

Питер — инвалид, но до чего лихо водит коляску! Носится как сумасшедший, срезает углы и способен развернуться на пятачке в шесть пенсов. Мы вышли на улицу, сели под деревом, и он стал попивать бренди и рассказывать. И на сей раз, Сидни, я записывала — не могла упустить ни словечка.

Питер уже был инвалидом, но еще жил дома в Сент-Сэмпсоне, когда нашел рабочего «Организации Тодта» Люда Яруцки, шестнадцатилетнего мальчика из Польши.

Многих рабочих выпускали из бараков после темноты искать еду — при условии, разумеется, что к утру они вернутся обратно, иначе за ними начиналась охота. Только с помощью такого «временного освобождения» немцы и могли прокормить рабочих, не особенно тратя на них продовольствие.

Почти все жители острова держали огороды, а некоторые еще курятники и крольчатники. Богатая пожива для воров. Кем и были рабочие «Тодта» — ворами. Большинство гернсийцев ночам стояли в дозоре, с палками и жердями защищали свои овощи.

Питер тоже караулил ночью курятник. Без жерди, но с большой железной сковородой на длинной ручке и металлической ложкой, своеобразным набатом для созыва соседей.

Однажды ночью он услышал — а затем увидел, — как Люд прокрался в просвет его живой изгороди. Питер ждал. Мальчик зашатался, упал, попытался подняться, не смог и остался лежать. Питер в коляске подъехал и уставился на него.

«Совсем ребенок, Джулиет. Обыкновенный ребенок. Лежал лицом в грязь. Тощий — не передать, кожа да кости, весь грязный, в каких-то тряпках! Вши так и лезли из волос на лицо, на веки. Бедолага их не чувствовал — валялся как мёртвый. И надо-то ему было одну чертову картошину, а сил не хватило выкопать. Подумайте, доводить до такого детей!

Как же я ненавидел этих немцев — всем сердцем! Я не мог наклониться проверить, дышит ли он, но снял ноги с педалей кресла и начал толкать его, и толкал, и толкал, пока не повернул к себе плечами. Руки-то у меня сильные. Втащил к себе на колени наполовину, кое-как завез на кухню, а там осторожно сгрузил на пол. Развел огонь, принёс одеяло, нагрел воды, вымыл бедолаге лицо, руки, поснимал и утопил вшей и гнид».