Олег Куваев - Старый-престарый способ дороги

До избушки все шло неплохо. На нарте Ульвелькота отскочил подполозок, но он вытащил откуда-то ящичек, обвязанный ремешками, в ящичке лежали плоскогубцы, разные шурупчики и отвертка, и через пять минут нарта снова была в порядке. Я с удовольствием заметил в ящичке несколько примусных иголок и два коробка спичек. В такой дороге примусные иголки и спички раскладываются в возможно большее число мест, ибо классика утверждает, что именно от этих незначительных вещей зависит жизнь человека.

Мимо избушки Нанауна можно было проехать не заметив, если бы не торчала из снега длиннющая жестяная труба. Мы раскопали сверху снег и съехали вниз, как в метро, только вместо эскалаторов были собственные животы.

Я втайне хотел продемонстрировать хозяйственному человеку Ульвелькоту свой житейский опыт. Еще несколько лет назад мы научились у чукчей рассверливать капсюльное отверстие в примусе, предназначенном для зимней дороги. Тогда он горит вдвое сильнее и работает так же хорошо на солярке, как на керосине, а найти брошенную в тундре бочку солярки можно довольно часто. Все-таки из моего хвастовства ничего не вышло: примус Ульвелькота работал лучше.

Пока мы занимались чаем, вышел первый дорожный курьез. По неписаному правилу найма упряжки ты берешь в дорогу разные «цивилизованные» продукты: сахар, чай, масло, галеты. Каюр берет мясо. По простоте душевной и Куно и Ульвелькот взяли с собой привычную копальхен — нечто вроде засилосованной в специальных ямах моржатины. Я ничего не хочу сказать плохого об этом продукте, ибо именно он давал в течение тысячелетий здоровье и жизнь чукчам и эскимосам, но приезжим он не всегда нравится из-за цвета и запаха. Произошло небольшое недоразумение, каюры страшно смутились. Немедленно на свет были извлечены другие запасы: медвежье сердце как деликатес для строганины, небольшой кусок оленины и пяток лепешек эскимосского пеммикана — резервная еда на крайний случай. Но впереди у нас было еще много дней, и мы с Серегой взялись за копальхен, благословляя судьбу, что нам приходилось есть ее раньше. Возможно, на острове была копальхен особого качества, ибо с каждым разом аппетит у нас прибавлялся да прибавлялся.

После чая настроение стало совсем бодрым. Мы еще раз осмотрели нарты, осмотрели аппаратуру и груз и решили ехать дальше, до следующего опорного пункта на мысе Блоссом, в пятидесяти километрах от этой избушки. Там тоже имелась охотничья избушка, последняя на нашей дороге. Собаки шли уже совсем спокойно, словно догадываясь, что им сегодня предстоит так или иначе добирать расстояние до восьмидесяти километров.

Мы ехали вдоль низкого песчаного берега, потом по изрытому застругами льду лагуны Предательской. За лагуной начинался длиннющий, почти по линейке выпрямленный участок косы, который тянулся уже до мыса Блоссом. На косе валялись оставшиеся с лета останки моржовых туш, и снег на ней был испещрен песцовыми и медвежьими следами. Видимо, голод пригнал сюда изо льдов достаточное количество медведей. На двадцатикилометровом участке косы мы наткнулись на них три раза. Все три раза медведи убегали во льды своей неторопливой раскачивающейся рысью. Отбежав на несколько сотен метров, медведи останавливались и долго смотрели на упряжки с ближайшего тороса. Собаки, возбужденные запахом свежего следа, отчаянно рвались вперед, и их минут по десять приходилось удерживать на одном месте. При этом один изо всех сил удерживал до отказа загнанный в снег остол, а другой, лежа на снегу, цеплялся за алык передовика. Если бы здесь был ровный лед, дело могло кончиться худо — собаки при виде медведя совершенно теряют голову и в погоне за ним могут вдребезги разнести нарту, не говоря уж о нашей драгоценной аппаратуре.

«Борьба с медведями» порядком измотала и нас и собак. Вероятно, поэтому последняя треть дороги тянулась долго. Вдобавок в темноте как-то совсем "потерялось представление о том, где может быть избушка или, вернее, то, что может торчать от нее из-под снега. Мы долго кружили среди снежного однообразия, пока не наткнулись на пустующий домик полярной станции. По правилам на станцию заходить не следовало, там могли остаться оборудование и разные вещи, на которые не положено смотреть постороннему человеку. Но все это происходило после дневного перегона почти в девяносто километров, начинался совсем уже чертовский холод и вдобавок на косяке над входом лежал ключ. Мы разгребли снег перед входом и зашли на станцию.

В лампе па кухне был керосин, перед печкой лежали дрова, и вообще в домике царил идеальный, чисто морской порядок. Даже ковровые дорожки на полу, казалось, только что прочистили пылесосом. Только винтовки на стене напоминали, что здесь все же полярная станция.

Утром с первого взгляда стало ясно, что из ледовых маршрутов ничего не выйдет. На всем видимом пространстве лед был перемешан с великой тщательностью, а глыбы его на торосах громоздились с хитроумием, делающим честь ветрам на мысе Блоссом. В нескольких километрах от берега дымились полосы разводий.

Мы как-то вяло прошли в этот день восемнадцать километров на север и остановились у мыса Св. Фомы; уже снова наступал вечер, и надо было посмотреть дорогу, что тянулась почти тридцать километров на северо-восток вдоль полосы скалистого берега.

Мы не стали в этот вечер обсуждать завтрашние перспективы, а принялись ставить палатку, распрягать ссбак.

Засыпая, мы с Серегой успели еще выяснить, что у него, как и у меня, перед глазами мелькают собачьи лапы, а в прошлую ночь перед сном все торчали обтекаемые силуэты медведей.

Две вещи мешают спать зимой в палатке: иней, который намерзает вокруг лица, и иней, который скапливается на потолке палатки. От первого можно уберечься, если не крутить головой, но с потолка иней падает пластом, стоит только кому-либо задеть стенку палатки. Он падает на лицо и потом начинает таять и струйками сбегать к животу. Четыре года назад мы с тем же Сергеем торчали в центре равнинного острова Анон. Нас закинули туда на самолете, чтобы выкопать для музея череп мамонта. В тот раз, хотя у нас были великолепные мешки из шкуры зимнего оленя, мы чуть не плакали от этого проклятого инея.

Утром, расстелив карту на полу палатки, мы стали выбирать дальнейший маршрут.

Собакам в этот перегон пришлось трудно. На южной половине острова дул такой ветер, что по временам вся упряжка скрывалась в облаке поземки. Потом начались перевалы, а в конце дороги, в устье последней реки, была так называемая «труба» — место, где постоянно дует ветер, нет снега и нарты едут по черной, вмерзшей в землю гальке.

Мы нашли несколько выброшенных морем ящиков и разожгли хороший костер. Было тихо. Непомерной величины солнце пряталось за лед на севере, на западе торчали запрокинутые обрывы мыса Гильдер, а на восток туманной полосой уходил равнинный берег Тундры Академии, куда нам надо было отправляться завтра.