Илья Беркович - Отец

Родная речь остановила руку с кнутом. Стэнли повернулся и заковылял к своему трактору. Но человек в хасидском одеянии — это был Ехиэль, отпрыгнул на несколько шагов и почти побежал от ворот к банку, как будто его таки ударили.

Дальнозоркий Ехиэль еще с горы, от Могилы Праведника увидел черные фигурки врагов, бежавших к полицейскому участку. Теперь он понял, что случилось. У банка Ехиэль налетел на толстую белую женщину, перед которой на натянутом поводке парила плоская черная собака. Женщина не стала ругаться — она посмотрела на Ехиэля с негодованием, сменившимся брезгливой жалостью: человек нормальный не мог не заметить такого крупного объекта, как она. Они немного постояли друг против друга, женщина — думая, какие же они все-таки сумасшедшие, а Ехиэль — ни о чем не думая, а просто страдая от позора случившегося у ворот. Потом собака дернула поводок, женщина повлеклась за собакой, а Ехиэль понесся в другую сторону. Он несся мимо восточных кленов с зелеными шариками, мимо ряда отдыхавших машин, одна из которых, ситроен с ручной коробкой передач, очень дешево продавалась, мимо палисадника, украшенного жестяными кувшинами и чайниками, а также раковинами и унитазами, из которых росли цветы. Ничего этого Ехиэль не замечал, а только все сильнее страдал от позора своего полного поражения. На подходе к нашей синагоге, в узком свободном просвете его сознания мелькнул конский круп, передок телеги и голова в кепке. Ехиэль понял, что за ним приехали. Ребе прислал Никиту. Минуту он колебался — нет, все-таки нельзя уехать не простясь. Ехиэль вбежал в подземный бетонный коридор и сказал портрету над входом в синагогу: „Я знаю, что ты за мной прислал. Я только попрощаюсь — и поеду“.

В синагоге оставались Шлойме, Миша и Коган. Шлойме у стены дочитывал молитву. На столе между Мишей и Коганом блестела ритуальная бутылка водки „Александров“, от многократных замораживаний и размораживаний похожая на мартовскую сосульку. Миша и Коган что-то обсуждали.

— Вот сейчас нам скажет специалист, — отчеканил Коган, увидев Ехиэля, а Миша просто улыбнулся. Шлойме повернулся к ним, не выпуская из рук молитвенника.

— Вот сейчас я вам скажу! — начал Ехиэль, садясь за стол и раскачиваясь, — слова Ехиэля, сына Авраамова, речение человека, увидевшего правду. Из дальних краев послал меня Учитель, из северных лесов направил меня. Беду своих братьев услышал сердцем, стон учеников в Святой Земле. Волшебного коня прислал за мной, воздушную колесницу отдал мне. Облаком пронес меня конь над морем, дождем опустил на прибрежный песок. Сквозь душные улицы в пределах Дана к прохладным горам доставил меня. Хотел Ишмаэль побить нас камнями — а мы как стрелы над ним пронеслись. Упали в древние пределы Давида, где трон псалмопевца семь лет простоял. Отсюда предков за грехи изгнали, но верили потомки, что вернутся домой. Две тысячи лет молили вернуть их, а стихли молитвы — вернул их Господь. Ишмаэль отступил, бросил копья, белые флаги вывесил на стенах. Потомки Давида отстроили стены, новой лозой засадили террасы. Днем молотили, ночью стреляли, вечером пели, ночью сторожили. Стали торговать с Китаем и Яффетом, в землях Хама копать алмазы. Продавали винтовки Шва и Сва, племена за Самбатиономучили войне. Железным птицам Нового Света глаза и уши лепили из мысли. Площади и рынки одели в белый камень, рынок над рынком — до самого неба. Рынок за рынком — до самого моря. Тысячи рынков — и на всех торгуют.

Скоро разжирели и стали брыкаться. Забыли работу в винограднике и в поле. Желтый раб работает в поле, желтая рабыня подвязывает лозы. Юноша вернулся с военной службы — едет на Восток поклоняться идолам. Девушка забыла скромность и стыд — целыми днями шляется по рынкам.

В каждом доме — шумная коробка, вместо стенки — хрустальная дверца. В каждой коробке — тысяча торговцев, кричат и пляшут, предлагают товары. Ругаются, дерутся, занимаются блудом. Муж вместо старейшин слушает коробку. Отрок вместо книги несет нож. Судьи живут во дворцах до неба, на птицах летают играть в кости. Забыли субботы, оставили праздники, к халдеям и касдеям идут за советом.

Где благочестивый, где преступный? Грешники оделись как благочестивые. Сплотились, объединились, пришли в город, едой и вином заманивают бедных. Позорят праведных, хулят их в народе, прозорливых бьют кулаком и палкой. Бьют судью, позорят начальника, место судьи покупают за взятку.

Сейчас и власть захватят над городом. Праведные смолкли, не знают, что делать.

Посланец Учителя не находит поддержки. Дряхлый старик приходит в город. Палкой выгоняет всех нечестивых. Грешники посрамлены, бегут и плачут. И праведные посрамлены, сидят и грызут ногти.

Люди смеются, скалят зубы: „Солдаты Учителя таились, как мыши, а дряхлый старик прогнал нечестивых!“.

Посланец Учителя покидает город.

Потому что вы — никуда не годные придурки.

Вот ты думаешь, что стал фокусником, потому что ты раввин, а я говорю, что ты стал раввином, потому что ты фокусник.

Ты думаешь, что ты коэн, и поэтому похож на жертвенного быка, а я говорю, что ты жертвенный бык, и только тем и похож на коэна.

А твоя молитва — блевотина Амалека!

Сказав это, Ехиэль вышел по гулкому коридору на улицу и сел в телегу. Никита смотрел на прозрачный кончик кнутовища. Когда кнутовище налилось красным, телега тронулась, мягко выехала на пустую субботнюю улицу, миновала две пустых, блестящих поцарапанным оргстеклом автобусных остановки и повернула к южным воротам. Напротив безлюдной тремпиады, под навесом из рваной синтетической мешковины, натянутой на четыре палки, согнувшись, сидел на раскладном стульчике дюжий краснолицый пророк и, примостив лист на фанерку, а фанерку на колено, писал. Листы шевелились у его ног, один дополз до асфальта. Пророк, записывающий в субботу, должен сообщить миру небывалое. Ехиэль подхватил с асфальта лист и начал разбирать шапку: „Заявление в отдел безопасности“. Ниже было нацарапано: Охранник отдела безопасности Руслан Кигельбаев угрожал убить меня. Я привык всерьез относиться к угрозам. Кроме того, охранником отдела безопасности Русланом Кигельбаевым было сделано по моей машине — микроавтобус даяцу — одиннадцать выстрелов боевыми…». Слово «боевыми» Ехиэль разобрал уже возле будки, откуда глянуло на них усатое чеченское лицо — видимо, это и был Руслан Кигельбаев. Ехиэль возвратил заявление междугороднему шоссе. Мимо тяжко просвистел грузовик, бумагу подхватило ветром и доставило в придорожный бурьян.

До первого указателя ехали бездумно, посмотрев же на него, Ехиэль тронул Никиту за плечо. Если верить написанному, дорога на Тель-Авив шла не по главному шоссе, а влево, мимо минарета. Если Ехиэль и Никита поверят написанному и повернут-таки налево, окажется, что за изгибом дороги с двух сторон прислонились к бетонным кубам двое в черной форме и беретах. Увидев телегу, они снимут с плеч автоматы и сойдутся, чтобы препроводить гостей в серое здание палестинской полиции, на втором этаже которого усатый с мясистой непроницаемой мордой, тускло блестящими черными глазами и золотым зубом попытается допросить их по-английски. Но и арестованные, и он сам будут слушать не друг друга, а крики под окном, выравнивающиеся в скандирование: ит-бах-эль-я-худ! топот по лестнице, крики у дверей, борьбу, и вот двери распахнутся, братья ворвутся в кабинет и у Никиты останется тридцать секунд, чтобы объяснить, что он — не еврей! Ништ юде!..