Илья Беркович - Свобода

Антонина: Ой, не говорите. Сколько мы сюда пробивались…

Кефирник: Сначала такие речи, потом желтые повязки, а потом — сами знаете, что.

Антонина: Ой, не говорите, сколько денег выложил, все пришлось бросить, дети два года без матери у сестры, а тут сначала с этими красками…

Кефирник: Если так, зачем мы приехали? Мы бежали от фашизма — и куда мы приехали?

Антонина: Сначала с этими красками, прости Господи, как дурак с писаной торбой, потом запил, теперь вообще в тюрьме. Вышвырнут из страны в 24 часа, а я-то с детьми куда? К сестре в Гродно? Опять начинать жизнь с раскладушки?

Сухомлинский, басом: Это пробный шар. Если общественность не восстанет, они дальше пойдут.

Короче, они долго рассуждают о фашизме, о горькой Петиной судьбе, как Петя переживает, что дочка связалась с нерусским, причем, кефирник поддакивает, оказывается, еще давно Петина сестра поехала учиться в институт Лесгафта и вышла замуж за араба по имени Мубарис, отец чуть не застрелился, а теперь вот и дочка — хоть и приемная, но все-таки семья, неприятно, и как теперь Антонине ехать начинать жизнь с раскладушки, уже и раскладушек-то, наверное, не выпускают, и что же нам всем теперь делать, как объяснить местным, что ненависть к приезжим несовместима с демократией и в конечном итоге ударит по ним же самим — не поможет ли нам в этом русскоязычная пресса. Тут дверь открывается и входит Петя.

И уже по тому, как он входит, я сразу понимаю, что это совсем не тот Петя, с которым я имел удовольствие быть знакомым. Ему очень идет пластырь на лбу, и левый глаз, как будто приклеенный на синий пельмень. Но дело не в глазу. Дело в том, что перед нами — победитель, настолько другой человек, что было бы уместно переименовать его из Петра в Виктора.

Он еще не видел вечерних новостей, только назавтра в газетах появились заголовки: «Сенатор Блэкбэрн извинился перед Питером Слепцовым»; «Блэкбэрн: Я буду ходатайствовать о предоставлении Слепцову гражданства. Нам нужны гордые люди», Петю еще не фотографировали, не брали у него интервью; лейбо, враги полковника, еще не предложили ему место советника партии по работе с иммигрантами (Петя отказался), полковник еще не предложил ему место в хозотделе муниципалитета — предложение, которое Петя, естественно, принял, но, как только раскрылась железная дверь и в камеру с протянутой рукой и красной улыбкой на лице вошел Блэкберн, Петя понял, сколько очков он выбил каждой брошенной на сцену брусчаткой.

Новый Петя стоит посреди комнаты, держа за горлышко бутылку виски J&B, со стуком ставит ее на стол и, распарывая молчание, говорит:

— Тоня, я что-то устал. Посиделки перенесем на Новый Год.

Антонина, конечно, начинает хлопать крыльями и восклицать:

— Как тебя! Как тебя! Как тебя выпустили?!

— Подробности письмом. Посиделки окончены, я сказал. Боб, давай по стошке. Напиток богов. — Такой отзыв Пети о виски потрясает меня сильнее его чудесного появления. Обосранные гости, толкаясь, надевают куртки.

— Спасибо, Петя, — говорю я, — в другой раз.

— Была бы честь предложена, — резюмирует Петя, булькая виски в быстро поднесенный Антониной стакан.

На улице я говорю Вере, чувствуя, что ее папа имеет в виду идти к нам домой говорить про фашизм:

— Пойду подышу. Скоро вернусь.

Почему я пошел на площадь Liberty?

Была совсем уже ночь. Я сел за пластиковый столик в вечно открытом кафе возле Рюмки и спросил порцию виски. И знаете, вдруг сфокусировалось в голове, что я ведь воплощаю нашу подростковую мечту — одетый в хорошие джинсы и мягкую кожаную куртку, сижу в ночном кафе, на центральной площади большого англоязычного города западной страны и стучу льдом в стакане виски. Радостно-то как. А сколькие не дожили.

Ночные люди сели со скуки за один длинный столик: несколько проституток, полицейский в форме, полицейский в штатском, парень с куку — явно торговец травой, рабочий-румын с бутылкой пива. Румын обнимал толстую проститутку, которая, облокотившись о стол, ела из пакета один за другим маленькие липкие пирожки с вареньем. Другая проститутка, высокая, худая, в очках, то и дело вскакивала и делала быстрый виток вокруг фонтана, говоря при этом по мобильнику. Потом хрипло затеяла спор с третьей проституткой, говорившей с русским акцентом: «Я знаю! Я работала за границей и знаю: любой человек может зайти в любую гостиницу!» Было видно, что для работников страстей это время — скучнейшая ночная смена, как для грузчиков на хлебозаводе, которым, пока не рассветет, нечего даже на часы смотреть.

Площадь была, в общем, освещена, следы нигерийских жертвоприношений, карнавала и пикников уже замыли, только в воздухе еще стояла едкая гарь.

Вдалеке, перед муниципалитетом, как игрушечный луноход, ползала подметалка с огромным ершиком. Вокруг Рюмки крутил вялые пируэты этот роликовый псих. Больше не было никого, и я издали услышал рокот еще одних коньков и сразу узнал в целенаправленно летящей к Рюмке черной фигуре своего сына Игоря. Анька-то, наверное, до сих пор не вернулась — зашла к Сухомлинским и уже сорок минут, опершись о косяк, прощается с зевающей хозяйкой — бойся гостя стоячего.

У Рюмки Игорь слепо оглянулся и исчез в одной из кабинок. Чего может хотеть двенадцатилетний мальчик от Фонтана Желаний? Мотоцикл? Чтобы школьный враг попал под машину? Чтобы единица в дневнике стерлась? Чтобы папа вернулся?

Согретый этим предположением и виски, я пересек брусчатое пространство, сразу увидел дверь, которую закрыл за собой Игорь, приоткрыл соседнюю и на цыпочках зашел внутрь. Белые стены узкого коридора пластмассово светились. Я впервые был внутри, впервые видел черную чашу и растущий из нее световой гриб фонтана. Слегка пахло мочой — трудно представить, чтобы человек, попросив о выздоровлении жены, или денег, начал тут же ссать на стену — с другой стороны, удобно — двери запираются, бесплатно, ничего не слышно. Впрочем, звукоизоляция была слабой — недаром днем здесь играли три оркестра. Я слышал стук и бряканье роликов, а когда Игорь заговорил — я слышал каждый звук его голоса, сначала совершенно ничего не понимая, а потом стало доходить — на каком языке он говорит, с кем и о чем.

Как мальчик, выросший в Израиле, где принято считать, что Бог есть, и единственная претензия к нему — что его монополизировали ненавистные религиозные, Игорь обращался к Богу. Все нынешнее Игорево начальство было англоязычное — поэтому и с Богом он говорил по-английски, на языке, которого толком не знал, ему было трудно дать техническое задание, в поисках максимально точной формулировки он вертел фразу так и так: «God, I want him not to come more. Almighty God, I ask you that he’ll not come to our place». Он повторил это, наверное, раз двадцать, уточняя титул того, у кого просил, а также временные и пространственные параметры своего желания, так что, когда мой сын дошел до последней детали — имени того, кто никогда больше не должен был приходить к нему домой, имя это было мне более или менее ясно. Может быть, Игорю было все-таки подсознательно трудно его назвать? И все же он сказал: «Великий и Всемогущий Бог, сделай так, чтобы мой отец никогда больше не приходил к нам домой».