Генри Лоусон - Рассказы • Девяностые годы

— Женщина она грубоватая, но сердце у нее доброе, и она поделится с вами последним куском хлеба, — сказал Сэм Маллет, когда Фриско ушел за миссис Моллой.

Миссис Моллой явилась тут же; она притащила с собой простыни, подушку, полотенце, одеяло и кружку козьего парного молока. Затем принялась хлопотать вокруг больной; без умолку болтая, она извлекла из сундучка Салли чистое белье, помогла ей умыться, надеть ночную рубашку.

— Я понимаю, почему вы не захотели лечь в больницу, дорогая, — сказала Тереза Моллой. — Оттуда живой не выйти. Народу там мрет от тифа пропасть! Но и в трактирах не лучше. Ведь там некому присмотреть за вами: хозяйка и так с ног сбилась. А моя палатка под боком — меньше мили, я могу забегать к вам каждый день. Для меня это одно удовольствие, я так давно не разговаривала с женщиной! Только и знаю, что шагать по дорогам с Тедом да возиться с детьми и козами.

— Какая вы хорошая, — сказала Салли, чувствуя, что в этой толстой неряшливой женщине обрела нового друга.

— Ну да, хорошая! — рассмеялась миссис Моллой. — Спросите-ка здешних баб, они расскажут вам про меня бог знает что. Мы ведь с Тедом не венчаны. У него где-то есть другая жена. Где — он и сам не знает, а мне теперь тоже уж все равно. Мы прожили вместе четырнадцать лет, и никому от этого худо не было. Так что за беда?

На другой день жены других горняков, нарядившись в свои лучшие платья и шляпки, явились к Салли с визитом. Не могут ли они что-нибудь сделать для миссис Гауг? Они принесли с собой лепешек, супу, вскипятили чаю, а затем уселись и начали жаловаться на тяжелую жизнь, которую приходится вести женщине на приисках. Но они стали гораздо сдержаннее предлагать свою помощь, когда узнали, что за Салли ухаживает миссис Моллой и что Калгурла понемногу приучается стирать, стелить постели и стряпать. Ночью Калгурла спала у костра, возле палатки Салли, но когда появлялись белые женщины, она пряталась. Ей не нравилось даже, когда миссис Моллой вмешивалась в ее дела.

Салли подозревала, что Калгурла решила остаться с ней до возвращения Морриса. Время от времени к Салли приходили родичи Калгурлы, чьим заботам она была поручена, и они дружелюбно смеялись и болтали, радуясь тому, что она уже может встать с постели и подойти к ним. Салли, помня, как они делились с ней в пути всем, что у них было, угощала их, если только что-нибудь оказывалось в ее палатке.

Потом они уходили, а Калгурла оставалась, хотя и она иногда исчезала и проводила целый день в лагере кочевников возле озера.

Калгурла была очень молчалива и даже со своими говорила мало. Но она понимала почти все, что говорила Салли. Она, по-видимому, тосковала в разлуке со своими. По ночам она угрюмо сидела у костра, погруженная в думы, а днем, выполнив свои немногочисленные обязанности, уходила побродить в зарослях. В глазах Калгурлы всегда горел беспокойный, гневный огонь, и она скрывалась под плетеный навес, как только Фриско или Эли Нанкэрроу, Сэм Маллет или Тупая Кирка приходили проведать миссис Гауг и узнать, не нужно ли ей помочь чем-нибудь.

— В те дни старатели и рудокопы были просто рыцарями, — говаривала Салли. — Не было того, чего бы они не сделали для больной женщины. Когда в Маунт-Кэтрин свирепствовала особенно жестокая эпидемия тифа, а вода кончилась, приехал целый дилижанс с женщинами и детьми, заболевшими дизентерией. Мужчины всячески о них заботились, поили их кипяченой водой, прибирали за ними. Мне рассказывала об этом одна из женщин. Пусть говорят что угодно про первых старателей на Западе: они-де были скандалисты, пьяницы и думали только о вине и золоте. Когда дело касалось женщины, они вели себя безупречно. Если б не это, бог знает, что бы со мной было.

Старые товарищи не могли простить Моррису, что он оставил жену на милость чернокожих, в то время как она была так больна. Они-то знали, что такое золотая лихорадка, когда люди, словно обезумев, бросаются очертя голову в погоню за новыми участками. И все же, утверждали они, ведь дело шло о жизни миссис Гауг, и Моррис проявил непростительную беззаботность, положившись на туземцев. Они могли бы преспокойно бросить больную женщину и смыться, если бы заподозрили у нее ту самую болезнь, которая косит людей по всей стране. Со своей женщиной они никогда не стали бы возиться, особенно в такое время, когда колодцы пересыхают и им то и дело приходится менять место стоянки, а жалкие запасы пищи тают на глазах.

Из рассказов Салли все заключили, что спасением своим она, по-видимому, обязана Калгурле. Но что побудило Калгурлу так о ней заботиться — этого никто не понимал. Она ненавидела белых, а кроме того, туземка, даже если она пользуется уважением племени, никогда не противится воле мужчин.

Эта загадка разрешилась, когда Маритана пришла проведать миссис Салли вместе со своим мужем. Он принадлежал к клану, который охотился на землях, лежащих дальше к западу, чем те, где охотились родные Маританы, но и те и другие были одного племени. Маритана объяснила, что Калгурла — ее мать и всегда будет добра к миссис Салли, потому что миссис Салли была добра к Маритане.

Маритана держала на руках круглолицего малыша с золотистой кожей. Она была горда и счастлива своим ребенком. Ее муж, худой пожилой воин, ходил за ней по пятам, и когда решил, что визит к миссис Салли слишком затягивается, увел ее обратно в лагерь. Он держался по отношению к своей жене и ребенку таким же собственником, как любой белый мужчина. Маритана повиновалась мужу с подобающим смирением. Но Фриско совсем задразнили, и он пригрозил, что изобьет каждого, кто будет его спрашивать, нравится ли ему малыш Маританы.

Во всяком случае, говорили мужчины, не Моррису Салли обязана тем, что не умерла в зарослях, за сто миль от человеческого жилья. А людей обмазывали дегтем и вываливали в перьях за меньшие грехи, чем такое отношение к жене. Но Салли не позволяла бранить Морриса. И она так огорчалась, когда слышала их возмущенные и резкие суждения о нем, что мужчины в конце концов умолкали.

Миссис Моллой рассказала Салли, что Фриско, Сэм Маллет, Эли Нанкэрроу и Тупая Кирка решили поговорить по-своему с Моррисом, когда он вернется. Салли стала упрашивать их не осуждать мужа.

— А что же ему было делать? — говорила она. — Не мог же он отпустить Кона одного с этим злющим верблюдом. А если бы на старика напали кочевники? Очевидно, у меня был тиф, но ведь Моррис этого не знал. Я сама во всем виновата. Глупо было упрямиться. Зачем я увязалась за Моррисом? Если бы он остался со мной или сам отвез меня в Хэннан, я бы так горевала, что помешала его походу, — ни за что бы мне не выжить! Поэтому я прошу вас забыть об этом и не расстраивать Морриса, когда он вернется.