Генри Лоусон - Рассказы • Девяностые годы

Она повернулась ко мне, а я сидел и ухмылялся как дурак.

— Джо! — сказала она. — Чья это коляска?

— По-моему, твоя, — сказал я.

У нее прямо дыхание перехватило: стоит и смотрит то на коляску, то на меня. Джеймс скрылся из глаз за поворотом, потом появился уже перед самым домом.

— Ах, Джо! Зачем ты? — вскричала Мэри. — Это же совсем новая четырехместная коляска! — Она кинулась ко мне и крепко обхватила мою голову. — Почему ты ничего не сказал мне, Джо? Бедненький, а я-то пилила тебя весь день! — И она снова обняла меня.

Джеймс спрыгнул на землю и начал распрягать лошадей — так, словно это было обычное дело. Я заметил, что из-под сиденья торчит двойной ствол. Джеймс таки вымыл коляску — наверно, оттого и был такой хмурый. Мэри стояла на веранде; глаза у нее стали огромными, она почти не дышала — она созерцала коляску.

Джеймс снял сбрую, лошади встряхнулись и пошли к дамбе напиться.

— Загляните-ка лучше под сиденье, — проворчал Джеймс, бережно доставая свое ружье.

Мэри нырнула в коляску. Был там ящик с лимонадом и пивом — от братьев Гэллетли. Джеймс сказал, что они выпили целый галлон пива — так торжественно они его провожали (то есть провожали-то они коляску); был там «небольшой окорочек» от Пэта Мёрфи, лавочника из Хоум-Рула, который он «коптил самолично», — я такого окорочища сроду не видел; три каравая от булочника, сладкий пирог и несколько ярдов какой-то материи — «сшить что-нибудь ребятишкам» — от тетушки Гертруды из Гульгонга; была там рыба — ее верзила Дейв Риган поймал накануне вечером в реке Макуори, присолил и прислал нам в ящике; был там расшитый красным галуном парусиновый костюм для нашего мальчишки аборигена, банка засахаренных фруктов и леденцы («для мальчонки») и смешная китайская кукла и погремушка («для девчушки») от Сан Тонь Ли, нашего гульгонского лавочника и приятеля Джеймса — он снабжал Джеймса порохом и пистонами в кредит, когда тот сидел без денег. Они бы нагрузили коляску доверху всяким хламом, если б только он подождал, сказал Джеймс. Что ж, похоже, все были рады, что у Джо Уилсона «дела идут на лад», и от этого на душе у меня стало хорошо.

Мы внесли все подарки в дом, и следующие полчаса мы с Мэри только суетились и все что-то обсуждали. Затем Джеймс сунул голову в дверь и обиженным голосом сказал:

— А чаю-то мне дадут? Я, можно сказать, от самого Кэджгонга ничего в рот не брал. С голоду помираю.

Тут Мэри немножко опомнилась.

— Через пять минут будет тебе чай, — сказала она. — Возьми-ка пока что сбрую и повесь на крючки в пристройке; а ты, Джо, подкати коляску к навесу веранды, не то на нее сядет роса. Утром мы повесим перед ней мокрые мешки, закроем ее от солнца. И пусть Джеймс съездит в Кэджгонг за двуколкой, не будем же мы чуть что брать коляску.

— Ладно, — сказал Джеймс, — съезжу куда угодно. Только дай скорей что-нибудь пожевать.

Мэри пожарила рыбу, чтобы она не испортилась до утра, и погладила скатерть — благо утюги давно нагрелись (Джеймс ворчал, не умолкая), и достала хорошую посуду (материнское наследство) — обычно она ее держала под замком, — и так накрыла стол, что Джеймсу стало не по себе.

— Я есть хочу, а банкеты мне эти ни к чему, — сказал он.

И он совсем разворчался, потому что Мэри потребовала, чтобы он не резал рыбу ножом, и «развела все эти китайские церемонии». Наевшись, он взял двустволку и собак, прихватил Гарри и отправился пострелять опоссумов.

Мы остались одни, и Мэри забралась в коляску, чтобы попробовать сиденья, и заставила меня сесть рядом. На таких удобных сиденьях мы сроду не сидели, но мы все-таки вылезли из коляски — уж очень глупый был у нас вид, вдруг кто-нибудь поехал бы мимо.

А потом мы сидели рядышком на приступке веранды и не могли наговориться — мы давно уже так не говорили — и то и дело повторяли: «А помнишь…», «А помнишь…», и, по-моему, с того вечера мы лучше начали понимать друг друга.

А под конец Мэри сказала:

— Знаешь, Джо, почему-то сейчас я чувствую себя как в день нашей свадьбы.

Да, пожалуй, и меня тоже охватило странное такое и чудесное чувство.

Дым от костра высоким столбом стоял в чистом сухом воздухе. Точно дыхание живого существа, поднимался он с пологого склона холма и курился над широкой равниной, до самого горизонта заросшей серым кустарником. На востоке небо разгоралось ослепительным блеском — вставало солнце.

Темнокожие кочевники, спавшие у костра, зашевелились. Один из них, стройный обнаженный юноша, поправил тлеющие головешки, поднял с земли свои копья и, выпрямившись, стал всматриваться в лежавшие перед ним необозримые безлюдные земли, на которых он охотился. Раздувая ноздри, он нюхал утренний воздух, отыскивая дичь, и вдруг уловил посторонний запах. Его сильное, ловкое тело напряглось, темные глаза пристально вглядывались в даль.