Сергей Шаргунов - Книга без фотографий

Распущенная мгла, на концах сочно-багровая. Восемь лет назад я любил и ее, и эти волосы без ума.

От нее сияло, как встарь, детскими французскими духами (забывал их марку и у нее спрашивал. Она напевала название, каждый раз довольная, но я опять забывал). От нее веяло мирным, еще погожим холодом, осень застряла в волосах и в складках кожанки.

— Слышала про мои дела?

— Не завидую.

— Твои как?

— Кто — мои?

— Дела, — подтвердил я с вызовом.

— Полный мрак. Ой! — сказала она водителю. — Вы не могли бы остановить здесь? — И сказала ему же: — Спасибо большое.

Хлопнула дверью. Смешалась с улицей. Зачем эта встреча?

«Отчаянье» — какое слово! Когда-то она отсылала меня в отчаянье, хлопая очередной дверью.

— Полный мрак, — вздохнул я и добавил извинительно: — А я был в нее влюблен. Она еще девчонка была. Сейчас вот — пополнела. И потемнела она что-то.

Оба молчали. Я ощутил, что лоб и скулы заливает румянец, точно бы я наклонился к раскаленному самовару за отражением в потной меди. А любил ли я ее? Любил ли я хоть кого-то понастоящему? Себя любил ли? Было бы круто: сей же миг выпрыгнуть из машины, бросить все, пропасть из славной тошной жизни, догнать путницу, вернуться в те подростковые времена, когда я был свободен!

— Сергей, на место вернитесь, пожалуйста, — пробурчал Коля, не оборачиваясь.

— Это важно? — Я переполз обратно, за его спину.

— Убивают, где водитель. Толя рулил и отсутствовал. У них были повадки роботов, но во второй вечер нашего странного союза Коля сплоховал. Зашли в подъезд, встали в кабину лифта. Лифт подумал, заскрипел вверх, и над нами что-то зашуршало. Нечто лежало на крыше кабины. Коля поднял глаза к мигающему потолку, которого он достигал голым затылком, и тоска пробежала по всем мышечным струнам его лица. Он взялся за кобуру на бедре и стал поглаживать.

— В чем дело? — спросил я.

Мне ответил кошмар синих глаз. Он не смотрел на меня, он смотрел вверх. Вероятно, какой-то хулиган взломал дверь в шахту и выбросил ведро мусора. Обрывки и объедки поднимались вместе с нами.

— Николай, — позвал я и пальцем тронул его массивное тело, в живот легко ткнул.

В глазах охранника читалось тугое горе: бомба — ща рванет — ухнем на дно — мясом и щепками.

Вышли на площадку. Он хлопнул себя по лбу. На серых губах заалела жизнь:

— Извините, призадумался.

Итак, был третий день союза с мужиками, третий день царило «бабье лето», позвонила издательница.

В полдень я прибыл на Маяковку в «Кофехауз».

Треугольное лицо, бледное от пудры. Крупной вязки зеленый свитер. Узкие очки. Короткая стрижка желтых волос. Пухлый рот. Голос не обманул, она без конца курила.

Я еще не завтракал и взял сэндвич и грейпфрутовый сок. Она — американо.

Охранник выхаживал за стеклом, правым профилем к нам, при проводке: то и дело полоснет взглядом.

Пухлые губы предполагают медленность речи, но Мила сыпала словами, так что на верхнюю губу заскакивал язык.

— Вы дадите нам новую вещь? — Сунула карточку. — Берем без разговоров. Вы нам нужны как серийный автор. Я придумала вашу новую нишу: социально-активный реализм.

— Что это?

— Это — вы! Молодой, энергичный, везучий. Кросавчег. Как в Интернете: кросавчег. Вы сможете писать нам? Напишите, что хотите. У вас получится. Ведите дневник. Мы мощно заплатим. Дадим тираж.

— Какой?

— Мощный. Заплатим как за бестселлер. Не пострадаете!

— Я не серийный писатель, — сказал я, кусая сэндвич. — Я не готов насиловать бумагу по расписанию.

— Зря. А вы начните писать по-слепому. Набело. Разойдется на ура. Вы же любите слово «ура»?

— Увы.

— Как?

— Увы, люблю это слово «ура».

— Договорились?

— Я вам пришлю новую вещь, и можно еще встретиться.

— Вам от меня не убежать! — Она сотряслась искусственным смехом и тут же искренне поперхнулась. Прокашлялась. — Считаемся? Добавить писателю?

— Я угощаю.

И вот я уже забыл о существовании издательницы. Кругом с интимностью спелого сада шуршало шинами и жужжало моторами «бабье лето». Бабель-лето, лето-Бабель, Бабель-лето, вертел я. Время, краткое и претенциозное, как проза Бабеля. Хоспис-погода. Предсмертный комфорт. Несколько дней, как подарки, скоро их раскокает, смоет и заметет, и вдыхаешь минуты. Летом вольготно вял, жара, ну и жара, зевнул в теньке, но хрупкие сюрпризы берешь от осени дрожащими руками.

Возле кафе меня ждал фотограф. Надо было ему позировать, чтобы вскоре портреты мои висели на щитах по всей Москве и по всей России. Он был юный, высокий, застенчивый.

— Заходи, чай попьем, — сказал я.

— Спасибо, я сыт, — сказал он ломким голосом. — Давайте вы здесь встанете.

Охранник изучал фотографа со свирепым вниманием.

— Напротив кофе-хауса? — спросил я. — Получается реклама заведения.

— Нет, на фотографии другой фон поставят, — юноша чуть заикался.

Я встал напротив витрины с изображением чашки и кофейных зерен. Солнце било в глаза.

— Не жмурьтесь, пожалуйста. Пошире взгляд!

Я чуял, все кончится очень скверно. Кто-то мне легонько дул в ухо и щекотно нашептывал: ты, Серега, солнечный агент. Пока яркие деньки, твоя победная дорожка бежит. Но с заморозками — слышало другое ухо — жди разгрома. А как полетит первый снежок — навеки упокоишься ты прежний — с восторгом звенело в оба уха, и их закладывало.

Юноша щелкал без перерыва. Начав фотографировать, он тотчас перестал заикаться и отдавал мне команды:

— Шаг вперед… Плечо правее… Поднимите руку… В кулаке… Теперь просто ладонью на меня… И голову выше…

Я бы и не доверял помехам, мало ли что забредет в голову, если бы одновременно не получал известия от людей. Я озлобил самый-самый верх. Прыгнул в топи политики и фантастическими прыжками пересек. Угодил на запретную асфальтовую прямую. Впереди были какие-то метров сорок (по числу дней) до финиша, до нового уровня борьбы и судьбы. Пока я прыгал по кочкам, прыжки проморгали. Зазевались, презрительно оценив возраст прыгуна. И вот система пришла в ярость, обнаружив теперь чужого. Сам по себе. Недопустимый.

— Улыбнитесь… Не смотрите на меня, в сторону смотрите… Говорите что-нибудь… Шире рот..

Солнечный день сменился солнечным днем. Мы встретились с коллегой. Он был тоже кандидат. Банкир.

Он уже ждал в малолюдном затонированном ресторане среди прищуренного света. Он годился мне в отцы, обречен был пройти в депутаты, но я стоял много выше него в списке. Он привстал, малорослый. С холмиком рта и горкой носа.

Я задержал его руку. Я видел его первый раз. На запястье золотые часы, супер-пупер, а у меня рукав свитера надорван, только что заметил. И он это, кажется, заметил:

— Приодеться не хочешь? — спросил чуть брезгливо. — Или это мода такая?