Дарья Симонова - Половецкие пляски

— Толь, — вдруг решительно заявила Лиза. — Мужчину портят женские половые признаки. В частности — сплетни.

— Я не сплетничаю, — голос Толика неожиданно зачерствел, — я только хочу знать точно — болею я или нет. Сифилис — это не шуточки, Рита твоя — девочка ненадежная, и вообще вся ваша компания…

— Послушай, ты, пенек с глазами, я тебе не прорицательница Ванга и даже не венеролог, а также не сестра-хозяйка, я понятия не имею, болеешь ты или нет, — зашипела Лиза, — обратись к Габе, это он у нас занимается предсказаниями и даже пасьянсы раскладывает… Я лично тебя ничем не заражала, и даже тупость ты подхватил не от меня…

Елизавета Юрьевна с наслаждением бросила трубку и воззрилась на лик Владимирской Божьей Матери, висящий над телефоном. Канонически выпуклые страдальческие глаза советовали смириться. С кем поведешься — так тебе и надо. Оставалось лишь пожалеть о том, что, частенько бывая невыносимыми, друзья редко бывают богатыми.

Но это была явно греховная мыслишка, и Елизавета Юрьевна поспешила покаяться в ней Божьей Матери. Та без колебаний простила. Тут же перезвонил Толик и виновато забубнил. Они решили встретиться завтра в центре, так чтобы обоим ехать поровну, в шесть, конечно, часов. Толик вспомнил о золотой жиле. «Только учти — люди там приличные, круг не совсем наш, в общем, соблюдай субординацию… по сто пятьдесят накатим — и домой». Елизавета заверила, что даже не в очень приличных гостях она на белые рояли не какает, — и в конце тоннеля забрезжил мутный свет, ибо на завтрашнем приеме могли занять любую — по скромным Толиковым меркам — сумму.

Катерина докучала зеркалу свои отражением. Венечка спал носом к стенке, едва прикрыв торс клетчатым одеялом. Утро получилось так себе — вставать раньше всех Катя не любила. Какой смысл просыпаться, если никуда не торопишься и не с кем словом перемолвиться. Но какая-то дрянь во сне умудрилась ее разбудить, тем более что вчерашнее пиво усыпило ее слишком рано. При всей ненависти к режиму ее режим был очень строгим — не ложиться раньше четырех утра. Уж быть совой — так совой, журналисткой так журналисткой. Чертовы биоритмы, срывающие планы. С кровати все-таки встала… Заскрипел облезший дощатый пол, уныло замерцали в рассвете убогие хозяйские причиндалы — половик, алюминиевые вилки на столе, журнальный столик с ровными железками ножек. В глубине двора бабахнули тяжелой дверью, а после, будто извиняясь, снова отворили и уже с тихим скрипом прикрыли. Вчера Венечка спросил, отчего это она пахнет пенопластом. Она ответила, что теперь модно пахнуть пенопластом, потому что это «Живанши», приличный подарок приличного человека. Разумеется, Веня ей простит запах пенопласта, а она простит на первый раз то, что ему медведь на нос наступил. Хотя непривычно прощать, суетиться вокруг него, барина, непривычно думать, что выходишь замуж. Впрочем, Катерина и не думала об этом, просто утром все полагается разложить по полочкам — и снаружи, и внутри. Объяснить своей двойняшке в зеркале, что от добра добра не ищут, когда любовь найдена и лежит на кровати, поджав волосатые ляжки. Любовь — навсегда пойманная птица; неизбывная грустинка счастливых историй — вопрос «И так теперь всю дорогу?». Одно пугает в благополучии — однообразие.

Халат расслабился, и зеркало увидело выглянувшую грудь, коленку мягкую, будто из теста, уходящую в глубь междуножья темноту. Катерина шмыгнула носом и совершила великое анатомическое открытие, не имевшее ни смысла, ни применения. О том, что вся суть человеческая — в отверстиях, и все недуги гнездятся в норках (например, в ноздрях), и, вероятно, следует искать тайную закономерность в рисунке дырочек человеческого тела, чтобы познать истину бытия. Точнее, музыку, что может извлечь человек наподобие свистка или окарины — смотря, в какую из его дырок подуть…

Фильм «Эммануэль», тайская стриптизерша втягивает табачный дым в матку. Все уже выдумано, куда только ни запускают прихоти фантазии свою гадючью лапку. Но все же самая странная и вместе с тем самая обыденная прихоть — жить с кем-то рядом и жевать с ним котлеты за одним столом. Или не котлеты, все остальное — но каждый день, без перерыва. И доставлять оральное удовольствие, с упорством борясь с насморком. Находить сигаретные крошки в чьем-то кармане… Последнее совсем выводило из себя, но Катя честно старалась найти объяснение. Не получалось: пихать мокрую сигарету в карман было для нее тем же самым, что и нарочно ступать в дерьмо. Некрасиво жить не запретишь… Зато смазливый Венечка так смотрел на нее, что полз слушок: «Любит…» Катина расческа застряла в космах; у Катерины не учащался пульс, и грудь не теснило, никаких слез. И что это за ничтожные симптомы в сравнении с тем, что говорят: «Любит…» Значит, и Катерина в ответ — как каравай подносит — любит Веню. Пора привыкнуть, что любое действие — лишь толкование слова.

В сущности, жизнь шла ножичком по маслу. Раньше она стеснялась широких бедер, маленькой груди с вечно гусиной кожей и сморщенными сосками. Она часто робела, и если мало-мальски симпатичный и где-то в глубине души интеллигентный однокурсник трогал ее ниже пояса — горло сводило от волнения. Не от нежности желания, а от страха не угодить рыхлой задницей. Со временем, правда, Катерина познала радость нарциссизма или тайного поощрения себя. Испытанное средство — представлять вожделеющего свидетеля. Тем паче — свидетеля, отвергающего более совершенные экземпляры (без плевков в идеал не проживешь!). Свидетеля, отвергающего мастериц на все руки, домохозяек, бизнесвумен, хватких содержанток, знаменитых проституток, многодетных матерей и прочих бабцов, выполнивших жизненную программу на все сто. Свидетеля, идущего только к Катерине, и только к ней. В конце концов, это не так уж и противоестественно: Кате есть что показать. Волосы. Мифология здесь на руку и любой эпос. Пышнотелая крепкая Брюнхильда из «Кольца Нибелунгов». И у нее была тяжелая волнистая копна. Да мало ли таких сыщется в старом эпосе, только время давно поменяло декорации и актеров. Что толку искать утешения в прошлом, если оно нашлось в настоящем. Оказывается, Вене нравились именно такие, как Катя. Все его связи она затмила с легкостью, ибо прочие не имели такого животика в форме подушечки для иголок. Сомнительный комплимент, конечно, зато от души. Или от скуки — иногда Катерине казалось, что Вене просто скучно и плевать он хотел на различия девичьих форм. Но тогда почему она, а не Рита?.. Об этом молчали. Слишком много непонятного, а непонятное рождает подозрения. Впрочем, выигрыш в предпочтении — всегда приятная штука, зачем копать глубже, Бог рассудит… Бог даст, Бог и возьмет. Любой выигрыш — «сегодня ты, а завтра — я» — зыбкий и мгновенный. Но если все в конце концов исчезнет, почему бы не удовольствоваться происходящим сейчас, пока еще не выпита чаша превосходства… Но Катерина держала радость на поводке. Ненавидела себя за пессимизм и хмурый абрис по утрам, но упорно не хотела радоваться. Что-то ей мешало — как косточка рыбная в зубе или камешек в туфле. Что-то ей не нравилось, быть может, кофейная чашечка с дорожкой гущи, асимметрично прилипшая к блюдцу. Или немытая голова… Нет, не бардак в комнате, его она как раз предпочитала уборкам. Хаос — всегда жизнь, а порядок все-таки смерть. Недаром покойникам так тщательно наводят марафет… Нет, раздражало нечто другое, в чем не слишком приятно было признаваться, и Катерина не стала устраивать себе экзекуции, доела вчерашнюю шоколадку, а на работе решила сказаться больной. Она не чувствовала себя особо ценным сотрудником. А здесь — безделье, телевизор и относительная свобода.