Дарья Симонова - Половецкие пляски

Осколок «второго плана»

Иногда Яша смутно догадывался, что любит Веню. Но чаще думал: «Да пошел он…» Утром в тапочках неуместно радужной расцветки Яша выходил на общую кухню и радовался жизни с некоторыми оговорками. Просто иероглифы грязи на полу были слишком четкими. И он с удивлением вспоминал, что вчера, спьяну, лучше переводилась злосчастная рукопись французской дамской дребедени. Спьяну французский понимаешь лучше. Его невеста получала куда более высокие оценки по «языку любви». Она мало пила, можно сказать, пьянела от пробки. И лучше бы ей переводить эту рукопись, а он уж справился бы с ее шнурками на кроссовках. Такая уж у них была любовь: он ей завязывал шнурки, а у нее было лучше с произношением. Хотя и ни к чему все это. Одиночество — когда спинку некому потереть, не так ли? Но у Яши были гибкие руки — он прекрасно мылся сам, как, впрочем, он обходился и с другими удовольствиями.

И не только гибкие руки — еще и длинные острые ногти. Женщинам нравилось.

Выписавшуюся Маргариту встретили как выжившую после чумы. Лиза все время благодарно поминала имя Господа всуе, Толик принес торт, а в рукаве — коньяк, но, чтобы Ритоньку не расстраивать, пил его тайком в коридоре. Габе тихо к нему пристроился, и, чтобы не прослыть скрягой, Толик милостиво принял его в свою компанию. Хотя Леню он терпеть не мог.

Потом конспирацию отменили и опьянела даже Наташа. Теперь она не чуралась крепких напитков. Юнис загадочно отсутствовал. Хотя обещал поддержать праздник. Елизавета Юрьевна тихо пыжилась от ревности, стыдясь того и дивясь себе. Неожиданными откровениями Юнис успел оставить в Лизкиной смятенной душе запятую с многоточием. Лиза успокаивала себя тем, что никто об этом, к счастью, не догадывается. Даже Рита — ей не до этого. Она вдохновенно вещала:

— Больничка для сифилитиков — это ж курорт! Хлоркой пахнет только в туалете для персонала. Я специально проверяла. Помните хлорку? Она ж нас преследует с младенчества! В роддоме — хлорка, в яслях — хлорка, в больницах — хлорка, в школе — хлорка, мы вырастаем в хлорных парах, и посему мы, наверное, мутанты. Только богатые — люди, они хлорку не нюхают. Кстати, я там попробовала авокадо, соседке по палате приносили… что-то в этом есть… Нет, я непременно разбогатею, хотя бы к старости. Буду роскошной старухой в «Бьюике». Габе, ты хоть раз видел знойную старуху в «Бьюике»?

— Ты прелесть! — басил пьяный Габе, пачкая бороду в майонезе.

— Вот увидишь, если доживешь, конечно. Лично я собираюсь задержаться на этом свете надолго. Терять-то уже нечего, в раскорячку перед толпой студентов я уже полежала. Мой любимый профессор устроил мне сюрпризик, привел пеньков… Стоят, как на презентации пылесосов, пялятся, ни черта не петрят. А я нутром нараспашку, можно сказать, самым ответственным местом…

— Я бы возбудился, — вдруг вставил лирично настроенный этим вечером Яша, смущенно явившийся по Лениному приглашению.

— Ты не понимаешь! Тебе вообще этого никогда не понять. Гинекологическое кресло — это… вроде распятия для женщин. Это наказание господне… Я считаю, что прогрессивная медицина…

— Не нужно только, пожалуйста, богохульствовать. Прекратите бодлеровщину! — восклицала Наташа. Она хотела громкой игривой музыки, а ее то и дело заглушали.

— Бодлер тут ни при чем. Не нужно трогать Бодлера!

В Риткином голосе чувствовались угрожающие нотки. Она была единственным трезвым человеком, но звучала пьянее всех. Более всего Лиза опасалась, что врачебный запрет будет легкомысленно проигнорирован. По крайней мере месяц Рите нельзя было и смотреть на рюмку. Но пока Марго мужественно веселилась без капли внутрь. Разве что алкогольный дух вокруг мог проникнуть в нее сквозь поры, глаза и уши.

И был день первый Маргариты, то бишь сменился цвет, полоса жизни, давление в кровеносных сосудах. А Юнис исчез, и никто о нем не вспомнил и даже не обронил благодарного словечка. Только Елизавета погрузилась в неуместный элегический настрой. Она думала — почему ж я, дуреха, такая влюбчивая. И даже поухаживать за мной не успевают, и побегать, и хвост распустить. Будто мне не нужны прелюдии. А ведь нужны! Что ж я тогда вечно бегу-пыхчу впереди паровоза… Влюбчивость, вероятно, как восприимчивость к инфекциям, как ослабленный иммунитет, как жадное зачатие от самого первого сперматозоида… Что ж, быть может, это и к лучшему — ловить превратности жизни легко. Раньше сядешь — раньше выйдешь, быстро схватишь — быстро пропустишь сквозь себя, быстрей привыкнешь к стеклам под ногами и к алмазной пыли в пищеводе. Быстрей проживешь — быстрей возродишься.

И научишься, быть может, плести богатый узор не важно чего — любовей, интриг или просто житейских безобразий. Как обычно говорил Толик — стоит только ниточку вдеть в иголочку. И сейчас говорил, ибо подсел к Лизе, угадав ее тревогу, и, конечно, начал утешать ее по-своему. Он считал, что девичья грусть проистекает лишь от двух вещей — от месячных или их задержки. В какой-то степени он не ошибался. И Лизе было даже любопытно слушать его изуверские истории о давних и ближних подружках, которым никак нельзя было позавидовать, ибо первая любовь якобы исковеркала Толю окончательно и бесповоротно. Он вышел из той многоугольной любовной переделки дрянным и хитрым. С годами смягчился, но ни одна женщина уже не учиняла такого хаоса и смятения в Толином мире, как та веснушчатая девица в тельняшке, на два года старше, с низким басом. У них все получилось по-курортному, молодой Толик робел, девочка поманила его пальцем, и Толик попался. «Я так сильно кончил с ней, что мне даже стало грустно и муторно — кто она, мол, такая, чтобы с ней испытать блаженство на грани муки… я и не любил ее, но у меня больше так не было ни с кем… Я б ее и забыл, в остальном она ничем не блистала… но я помню. Вот и пойми, где кончается в человеке животное и начинается божественное… а быть может, животное и есть то, что от Бога. В молодости я думал — вот полюблю женщину и именно с ней узнаю великий оргазм… Ан нет, чушь все это, глупости студенческие. Человек физически устроен так, чтобы любить друг друга, только все портит дурацкая мораль, отделяющая душу от пениса…»

Лиза слушала, слушала и уснула, как от бабушкиной сказки.

Прошли дни, и все будто не менялось в их маленьком мире. Маргарита, правда, собралась замуж. «Это у нее не в первый раз и не в последний», — вяло комментировала Елизавета Юрьевна. Она устала от событий и пока не жаждала перемен, по крайней мере — замужества Маргариты. Только не это! И все из-за ревности. Подруги детства, имеющие неосторожность остаться подругами, не в силах слушаться здравого смысла. Такая дружба — уже патология, уже сладкое зло, вставляющее палки в колеса житейскому счастью. Друзья детства — в особой касте, они хранят близость на краю пропасти и готовы заранее простить друг дружке нож в спину из зависти. Один не должен обгонять другого ни в чем, иначе… кто знает, что может творить подсознание, и порой желание неизреченное — уже оперившаяся птица, и какой гадости только не пожелаешь мельком, чтоб сохранить себе товарища по играм.