Дарья Симонова - Половецкие пляски

В день, когда Шуша более менее оклемалась, Эмма разбила блюдо и предъявила ультиматум всему миру. Шуше досталось первой. Она поковыляла жить в общагу. Ведь «Печатный» ей милостиво предоставлял крышу над головой, правда, довольно гнилую…

Нашлось все же место, где порыдать можно вволю. Соседка по каморке, кореянка Лада Ни, приветливостью и любовью к ближним не отличалась. Наверное, пора пришла умирать… Чтобы похоронить Шушу, Эмме пришлось бы заложить все серебро и золото в ломбард, чтобы уже никогда их не выкупить, занять денег у Луизки и положить зубы на полку. Смерть — дорогое удовольствие.

На «Печатном» сокращали. Надька со старомодным терпением и ангельским лицом, похудевшая и элегантно оставляющая перчатки в троллейбусе, ждала брачного предложения… Веня пил. Измаил вышел в тираж. Беременную Марину избила свекровь, но Марина расскажет об этом позже. Марина не плачет. Еврейское гнездо вылетело в Гамбург. Ура! Комариху уволили. Эмма коварно зовет обратно, стирать, мыть, чистить, гулять с Анечкой… Надо скорее решить, кого же Шуша любит. Слушать веселые песни. Стараться жить уже не нужно, теперь жизнь сама лепит из Шуши, что хочет.

Объявилась Кулемина, подарила плюшевого красного зайца. Пыжилась, пыжилась весь вечер при свечке в общаге, наконец, поведала, как лишилась девственности. У всех свои тараканы… Вопреки Шушиным ожиданиям, не было ни грустно, ни смешно. А раньше Кулемина могла вызывать только полярные эмоции.

Кулемина выросла, она уже не Пьеро. Наверное, все выросли, некоторые криво, как ползучая яблоня. Ничего страшного, все здесь будем. А Там будем по отдельности.

Лада Ни сделала свое черное дело: Шуша оказалась ловко выселенной. То бишь ей, разумеется, полагалась одна панцирная сетка, но ставить ее было некуда. Шуша выписалась из одной комнаты, а в другую ее не прописывали. Когда у Надьки не ночевал Родион, Шуша ехала к ней и хорошо питалась. Когда Родион ночевал — Шуша гостила у Лилечки, и тоже не без приличной трапезы. По счастью, в мае Эмма с Анечкой уехала в санаторий, и Шуша могла жить дома, но впроголодь. Порог чувствительности опускался все ниже и ниже. Приближалась развязка — прощание с «Печатным». Решение было принято бессонной ночью. Марина с утра осторожно одобрила, а это главный советчик. Марина дурному не научит.

Перед увольнением Шуша записалась в танцевальный кружок. «Для того чтобы почувствовать красоту мира», — объясняла Надька. Красоты мира в своих неловких экзерсисах Шуша не видела, ей быстро надоедали бессмысленные движения. Танец украшает дикарство африканских аборигенов… Занятия проходили на седьмом этаже, окна в зале были во всю стену. Смотри вверх и вниз хоть часами. Шуша не поднимала головы, она пересчитывала прохожих внизу, и какие уж тут танцы. Она с ее близорукостью с трудом различала женщин и мужчин. Они казались вполне довольными. Мужчины — особенно, тем более — выходящие из машин. Это особая каста — выходящие из машин. Они никогда не думают, как все сложится… Нищих видно не было.

Бог слишком высоко забрался, думала Шуша, сверху все выглядит довольно сносно, и Бог посему давно умыл руки…

Уходить с «Печатного» — как песню петь, не думать больше обо «всем», что как-нибудь непременно сложится. В заявлении об увольнении Шуша впервые за долгое время увидела свое длинное имя, написанное острым почерком. Теперь она будет себя звать Александрой в память о счастливом дне. Ее мало кто мог поздравить, большинство дрожали за свои места и думали, что Шуша сошла с ума. В эпоху сокращений никто не увольнялся сам. Прописка летела к чертям. Летели к чертям будильник в пять утра, Комариха, коржики в буфете, вразумительный ответ на вопрос «ты кто?», Эмма, Миша, родной дом…

Получив расчет, от радостной истерики Шуша выпила вместе с Надькой немного портвейна. Казалось, что немного. Шуша танцевала в открытом кафе, задевая столы и счастливо улыбаясь людям всех цветов кожи, людям всех классов и уровней кошелька. Она пощупала руками май, нечто теплое, изменчивое и цветущее, мир сделался маленьким и понятным, как волнистый попугайчик.

Вспомнился покойный дядя Боря с «Печатного», который пожелал ей давным-давно в новогодней открытке теплого дома. Нет, по-другому. «Золотых дождей тебе в дом и золотого дома в дожди…»

Ни дома, ни дождей. Да и ладно… Пять лет, как отряд бойскаутов, прошагало мимо. Пять лет на «Печатном», состоящие из картинок-комиксов. Пять ломтиков несъеденного пирога со свечами. А теперь сама себя спустила с цепи и захлебывалась от свободы, но кусок в горло не лез…

Афиши в городе обещали мадам Баттерфляй. Весьма кстати. Бабочка. Из куколки — в бабочку, из Шуши — в Александру. Надька трясла ее и умоляла не бредить, она боялась, что их заберут в милицию. Тем более что Шуша теперь нигде не прописана. Но Шушу огорчало только одно — почему она не открыла свой великий закон раньше. «Как славно, когда не значишься в списках, опаздываешь или не приходишь вовсе».

Превращение в бабочку закончилось первым в жизни похмельем. Штормило. Шуша без конца умывалась холодной водой, наконец решила отравиться. Великолепие собственной свободы Эмме не объяснишь. Она придет, а денег нет. И Миши нет. А Шуше жить негде, не с кем и незачем. Суровая амплитудка — от вчера до сегодня…

Сколько и каких белых колесиков нужно съесть для прямого попадания на тот свет, Шуша знала в совершенстве. «Справочник терапевта» и пара-тройка часов в одиночестве.

Но почему-то потянуло прогуляться. Веселый субботний вечерок. Зрелая весна… Может, ребеночка родить? Старо. И никого это не обрадует. Нет, возня надоела. Не нужно ни домашних животных, ни сестер, ни племянников, ни начальниц. Чужого не нужно. А своего долго ждать. Она же теперь бабочка и проживет не больше дня.

Шуша пожалела, что никогда не вела дневников. Сейчас можно было бы выдирать из него странички, складывать бумажные корабли и пускать по каналу. Романтика…

Заморосил дождик, не золотой, обычный. Шуша залезла в телефонную будку и наудачу позвонила Вене.

«… Веня, я тут… смерти жду… а она не приходит. Я наелась… «чего доктор прописал», понимаешь… Люди вокруг с колясками или с цветами… Знаешь, мне немножко одиноко, я пять лет была куколкой, а теперь я бабочка… Давай выпьем за это… Ведь мне все это нагадали, а я не верила…»

«Сашка! Иди домой, проблюйся. Я приеду часика через два… Поспи пока, я в окошко постучусь… на молоко у меня хватит».

«Веня, я серьезно. Я сегодня умру, я теперь бабочка…»

«Я тоже бабочка… все мы тут бабочки…»

Ариведерчи!

Филипп появлялся нежданно, без предупреждения, будто спускался странным образом из подвешенного в воздухе мира, где нет ни телефонов, ни житейской суетливости, — и, немного обалдевший, ступал на дощатый пол в прихожей, весь умытый растаявшим снежным дождем, растерянный и слегка удивленный сам таким вполне безболезненным переходом из своей галактики в общепринятую. В детстве Глеб фантазировал, что Филипп только что на мгновение высунулся в космос без скафандра. Шаги матери от лифта до двери всегда были слышны — дробный цокот крошечных каблучков о плитку, как стук металлического дятла. Отца чаще всего подвозили неведомые друзья на машине. Карина в нетерпеливой отдышке взбегала по лестнице, Элька, чертыхаясь, ковырялась в темноте непослушным ключом. В общем, каждый подходил к дому сообразно своим повадкам и по своим тропинкам, и Глебу казалось, что он, шагая вроде бы по единственной асфальтовой дороге к подъезду, проходит только одному ему свойственным способом, недоступным всем прочим.