Дарья Симонова - Половецкие пляски

Отец распалился, достал початую бутылку «Дербента», вдруг театрально устав от своего словоблудия, которое его завело неизвестно куда, и сей поворот не укладывался никоим образом в его обычные планы. Слишком разбежавшись, он еле затормозил перед той зыбкой гранью, за которой начинается четкое разделение на истину и брехню, за которой ему, как и всякому живому человеку, становилось неумолимо неуютно и откуда он часто срочно ретировался на свою обычную планиду красочной байки, где правда и вымысел неразрывны.

С тем Глеб и удалился восвояси в ночь, хотя отец уговаривал его остаться, посидеть, набрать полное лукошко сплетен, от историй про дебош силового министра вплоть до лихого жития местной консьержки Павла Игнатьевича, но хотелось размяться, расправиться, идти по разыгравшемуся снегу, скрипящему под ногами, как новенькая подарочная обертка.

Странная отцовская обитель: фисташковая кухня, комната в гамме классического шерстяного пледа, золотой язычок авторучки, модные нераспакованные галстуки, псевдобамбуковые занавески вместо дверей и прочее — магия нестарого мужчины неизвестных занятий (так, наверное, для барышень). Хотя соседи жарят минтай и змейка запаха мечется в воздухе, делая местный антураж трогательно неуместным…

«Неплохо! — резюмировал Глеб на следующее утро. — Аня действует как пароль: языки развязываются, мир выворачивается наизнанку, и карты падают «рубашками» вниз…» А что еще делать в это глухое время — только греться у камина и внимать длинным историям. Можно и не у камина.

Мать ни о чем не спрашивала, ни во что не лезла, вела себя смирно, как ее приучили в разное время разные домочадцы. Она тихо радовалась, что сын денька на два дома, она изо всех сил старалась следовать заповедям патриархата, не желая главенствовать, что вызывало, конечно, умиление, — и вот тут бы порадовать ее каким-то скоропостижным ремесленничеством по дому, но ей, как всегда, ничего не требовалось, разве что срочно поглотить пирог с черникой. Глеб совершенно не знал, довольна ли она нынешней домашней жизнью, уходом из душной театральной кутерьмы, где она служила костюмершей, не скучно ли ей без романов, без брачной суеты, без лихорадки разводов и без авантюрной шаткости новых любовей и обстоятельств. Правда, теперь возраст, климакс, усталость, теперь ей наверняка важнее вспоминать, чем быть. Но так или иначе мать вернулась в свой дом, который Глеб по-прежнему именовал «бабушкиной избушкой», ибо вырос в бабкиных руках и мама была столь же символической фигурой в его воспитании, что королева в нынешней буржуазной монархии. Но бабка давно жила в своей деревне, в кряжистом жилище предков, легкомысленно прозванном внуками «дачей», а мать заняла ее место у штурвала благородно стареющей городской резиденции. Что касается мамы, то, похоже, их с Глебом параллельность достигла той космически далекой точки, в которой все-таки произошло пересечение. Только Глеб уже не жил в этой гулкой сталинской квартире, где с его уходом поселилась мертвая чистота и недобитые «оперившимися птенцами» статуэтки в стиле послевоенного мещанства гордо блестели своими фаянсовыми боками. Глеб считал, однако, что все к лучшему: судьба мудро не позволяет родителю и дитяте сойтись под одной крышей. Здесь было зябко и не накурено, и вроде тревогой не пахло, но Глеб к такому не привык. Он украдкой оглядывал матушку: «фасад» был в порядке, она неплохо держалась и даже подвела глаза, инстинкт комильфо перед гостями сработал даже ради родного чада, значит, песок из мамочки еще не сыплется. Но на серванте зачем-то красовался портрет сестричек — ее и Ани. В надежде, что бывают и случайности, Глеб списал все на старческую страсть к картинкам прошлого, бабка тоже этим грешила. Тем более что мать, быть может, вовсе не считает, что Аннушка здесь ярче и отчетливей, чем она, и тем более не думает о том, что злополучная сестрица снова начнет гипнотизировать племяшку умными и кровожадными глазами. Глеб вздохом поприветствовал засмотренный до дыр фотофантом и, обернувшись, увидел, как мать, перевязанная шалью крест-накрест, роется в своем барахле, рассеянно звякает старыми сервизными чашками. Мол, сейчас будем пить кофе, как белые люди. И неловкая нежность вдруг, как испарина, накатила на Глеба оттого, что мать внезапно показалась родной растяпой и тихоней, каковой никогда не была для него и какой Глебу не хватало. У нее лучше получалось «недо», чем «чересчур», она всегда боялась оказаться застигнутой врасплох… Тут уж сразу вспомнился отец с его предпочтением сдержанных страстей, и мысли уже потекли по другой тропинке — о третьем, окончательном, воссоединении родителей, которое, по Глебовым прогнозам, непременно должно было случиться, и хорошо бы, а то, не ровен час, от них запахнет одинокой старостью и жалостью к самим себе. Глядишь, тогда бы Глеб переселился в отцовскую хату, но здесь уже пахнет утопией, ибо папашка — хитрый лис, похоже, не собирается уступать свое гнездо под солнцем. А как было бы хорошо, если б старики вновь сошлись и зажили бы без перестрелок, ибо укатали обеих сивок крутые горки, сердца просят тишины.

Хотя, в сущности, Глеба никогда не трогало родительское благополучие, ибо он верил, что батюшка с матушкой — цепкие ребята и себя в обиду не дадут, и своего не упустят, и ничего им не дать, и ничего у них не отнять…

Добравшись до телефона, он первым делом проверил наличие Лары в городе, и она чистым голосом отчиталась ему, что ждала его звонка, что сидит вся в белом (опять белое?!) — белеют футболка, трусы, носки и даже тапочки белые и пушистые. Вчера закончилась славная гулянка, все ненужное — слезы, рвота, сопли, кровь, — все выдавил из себя упругий организм; чисто, свежо, но ничуть не оригинально, и теперь они с ее почтенной мамашей, то бишь с мадам Петуховой, готовы устроить маленький прием в честь Глеба.

У мадам Петуховой Глеб не был тысячу лет, с тех самых пор, когда мать вдруг взялась за его воспитание, всучила ему нелепые, как ему тогда казалось, «буржуазные» мокасины вместо пыльных и слабо-синих кед и повела знакомиться с приличной барышней из интеллигентной семьи. Визит обернулся конфузом, барышня оказалась слишком тощей и спесивой и ручонкой, похожей на куриную лапку, подпирала подбородок. Глебу эта поза была необъяснима антипатична, и порадовало его в тот день только одно: единственная опора интеллигентной семьи, прозванная давно и навсегда «мадам Петухова», разрезвилась после шампанского и исполнила задорные еврейские куплеты под собственный сбивчивый аккомпанемент. Ее «приличная» дочь снисходительно поправляла ей лямку платья и явно о чем-то тревожилась. Так Глеб познакомился с Ларочкой, а после узнал от ехидного отца, что мадам — сумасшедшая алкоголичка, а ее дочку стоит только пожалеть и Глебу знаться с такими кадрами негоже, хотя шутки ради — почему бы и нет. Глеба никоим образом не трогали родительские напутствия ни с женской, ни с мужской стороны, а с Ларой он встретился много позже, и, как ни странно, она оказалась с Глебова поля ягода: невозмутима, иронична, не без женской нежной хитрости…