Дарья Симонова - Половецкие пляски

С Майей замечательно, только иной раз она посреди вечеринки или в самый разгар шатаний наших по городу стухала и со злым лицом просила оставить ее одну. А иной раз исчезала по-английски, ничего не объяснив. Как мне было это странно! Меня никогда, совсем никогда не нужно было оставлять одну, я могла говорить бесконечно. И когда вдруг посреди многообещающего вояжа, ведущего в дюжину занятных мест (Майя просто кладезь на них) — и вокруг мягкий вечер, и скоро бессонная ночь, и солнце сжигает дорогу, беснуясь всласть перед закатом, — вдруг я остаюсь одна… Бог с ним, со всяким несбывшимся флиртом, с обидой, главное — зачем?! Я, глупая, деликатно выпытывала, мол, наверное, у тебя тайный друг, сплошное инкогнито, и даже словечко о нем на ушко подруге может ему навредить… «Если бы так, я б тебе обязательно проговорилась», — был ответ. Комичная серьезность заговорщицы. Дружба стоит нескольких любовей, дружба longa, любовь brevis. В сочинении по литературе она написала, что жизнь слишком коротка для одной любви, однолюбы обречены на незавершенность. Профессорша удивленно ломает бровь, ей подобное и в голову не приходило. Майя же смело продолжает: «… и потому на мужчину нужно тратить не более лунного месяца, интимный цикл женщины как раз для того и придуман, чтобы исторгать предыдущего для последующего…»

Несмотря на подобные вольности, Майю боялись трогать, ее сторонились скорее не из суеверия, а чтобы подглядеть из темного угла за странной барышней. Иногда и мне хотелось так… После своих неизбежных исчезновений Майя неделями валялась в койке, меня редко-редко допускали до одра болезной, хотя сие больше походило на спектакль. Майя выглядела вроде бы обычно, только смотрела злюкой, нелюдимкой и «нелюбимкой», меня просила удалиться и тут же звала назад. Я вспыхивала, но скупое извинение ее бескровных губ окунало меня с новой силой в капризную дружбу. Прихоти и выкрутасы стирались, как рисунки на песке, ничего не зная о недуге, я тем не менее решила потакать Майе.

Мы ездили смотреть на зимнее море, на зябкие берега, на поезда, выстукивающие вечерами ритм ненастий и странствий. Майя как будто нарочно искала темное и минорное, меня же притягивала ее оригинальность, модерновая тональность души. Майя задавала тему, мне доставались вариации типа «рыжих ресничек штор» или «бархатистой грязи на льду асфальта». Мы упражнялись в вычурных описаниях — просто так, ни за чем. Майя говорила, что желать славы бессмысленно, а не желать ее глупо. Мы сошлись на том, что нужно принять ее как должное — и развеселились… Все радости лучше встречать без лишних реверансов, прохладно, и тогда удача из любопытства примется осыпать тебя своими милостями, чтобы пронюхать, на чем же ты расколешься и выдашь себя неумеренным ликованием. Вот тогда берегись!

Такая игра в прятки, вечные Майины выдумки. Однажды ей ненадолго стало не до выдумок. Началось все, конечно, с бесконечных разговоров о Нем, ехидных глупостей. Я никак не думала, что Майю всерьез займет такое недоразумение. Хотя ей нравились всякие чудики, умные, хлипкие и вредные, сплошное наказание, фрустрирующие полудевственники. Но с ними Майке льстило, что правит бал она. Если десять раз состроить глазки, то и кретин почует многообещающий ангажемент, а там лепи из него что хочешь. С одним таким умником Майя и затеяла игру, но однажды вернулась от него в слезах. Якобы ему нравилась другая — если этой гусенице в шляпе вообще кто-то мог нравиться. «У него есть девушка… есть девушка…» — приговаривала Майя и пила что-то совсем неразбавленное, вылила на стол чернила и чертила пальцем лиловые фигуры. Вошла ее мать и лениво посоветовала не сходить с ума, не портить мебель и желудок. Я не знала, куда деваться, мне хотелось скорей бежать из больного дома. Я уговорила Майю незамедлительно проветриться, она напялила свой удушливый плащ, и полы его безучастно волочились по лестнице. Между тем улицу распирала жара, с Майей всегда было лето (или так вспоминалось теперь). Мы побрели в ближайший парк с каруселями, мороженым, пивом и прочей неудобоваримой смесью детских и взрослых радостей, от которой потом неясная муть и тоска. Майя нехотя оживилась и принялась издеваться над неуклюжими фланирующими семействами, вязнущими в тине воскресного благополучия. Я из кожи вон лезла, чтобы пуще распалить ее едкую веселость, и кажется, мне это удавалось, пока внезапный оболтус-зазывала не начал уговаривать нас взгромоздиться на чудной аттракцион и «покувыркаться всласть, так, что сердечко с потрохами выпрыгнет». Майя застыла и долго потом бормотала под нос: «…сердечко выпрыгнет…» В тот день она совсем забормоталась. Я разозлилась, дескать, и впрямь не сходи с ума! Думала, что хватит ей придуриваться, и так оригинальности без меры. Она не обиделась, она уже решила, придумала, куда бежать. Мы двигались к сумеркам и дальше, к тому дождю под аркой, к тому нашему последнему дню…

Не то чтобы он был достоин клейма «шарлатан», но там, где наука еще не нащупала теории, обязательно топчутся кустари-одиночки, промышляя сомнительным товаром. Студента по прозвищу Огарок это мало трогало, себя он причислял к начинающим гениям. Иначе как бы он сумел собрать из проволочек, винтиков, пакли и прочей подручной шелухи модель человеческого организма в натуральную величину. Конечно, мелочи вроде капилляров и ресниц он презрел, но в остальном шершавая копия довольно точно воспроизводила бренное наше тело. Сначала Огарок веселил своим созданием друзей и девиц, провозглашая себя Господом в мире кукол. Потом пришли развлечения посерьезней, но мысль о том, что человек — не более чем сложный конструктор, чего там мудрить, не оставляла недоучку Огарка. А кто-то ранимый пошутил: «А душа как же, тоже лепится из железок?» Огарок поскреб макушку и внезапно окунулся в алхимический бред и опыты сутки напролет, и в вырванные странички из богословских сочинений, и в густые наслоения снов. А когда долго и дотошно бьешься над задачей, и вправду кажется, что ответ почти найден, и он уже ласкает ладонь скользким касанием, как юркая рыбка.

…почему души нет? Зеленоватое облачко, свечение, птица… Где она и почему такая стыдливая неопределенность? Неужели и слеза Мадонны — только лишь сигнал расчетливого мозга, который кинул свои проводки повсюду, до самой глуши пяточных островков?.. Между рацио и иррацио есть нечто третье, и оно совсем из другого теста. Бесцветного и безвкусного, но все же… Душа, конечно, есть, просто ее не нашли, и от этого она остается неприкосновенна. Другое дело — трудяга сердце. Но если трудяга даст сбой, то в пору задействовать белоручку! Если миновать долгую цепь доказательств, гипотез и дерзких парадоксов, то Огарок попросту утверждал, что человеку возможно жить и без сердца. Мешают тому лишь шок и вбитая отсталой медициной уверенность, что без этого кровавого кулачка душа отлетает. Но как раз душу можно оставить себе и преспокойно жить дальше! Душа вместит в себя все сердечные функции и останется сама собой. Нужны только слепая вера, изрядная смелость и… подопытные добровольцы. Сколь бы ни была безумна затея, последние отыщутся всегда, так гласит история.