Дарья Симонова - Половецкие пляски

«А поехали к Аркаше с Люсей?» — вдруг родился у нее новый пункт повестки дня. Мысль сомнительная, но веселая, да и терять, в общем, нечего, Зойка на грани разрыва и банкротства, Рыбкин просил не беспокоить, в кармане завалялись корешок рыбкинского телефонного счета и памятка об уходе за золотыми изделиями. «Вот гад! — слышалось глухое бормотание. — Зачем я тогда ему счет оплатила, надо было просто взять деньги себе…» Раз денег не было, Зоя задумала взять их у Аркаши, иначе зачем бы она о нем помянула к ночи… Аркадий Зою язвительно терпел, обзывая все, что с нею связано, тараканьими бегами, зато как никто умел втереться к ней в доверие и даже умудрялся брать у нее в долг, а также выпросил американский набор отверток, который был подарен Павлику отцом на шестнадцатилетие. Еще пара-тройка полезных мелочей… перепала Аркадию всего лишь из-за мнимой неразделенности. Любой из тех, кого Зоя причисляла к своим воздыхателям, нет-нет да и заставлял ее в нем усомниться, но Аркаша бережно брал ее под руку и называл «Зойчиком» и «плюшкой». Причем тут плюшка, я не знаю, они подружились задолго до меня, и совсем не важен мотив, главное, Михалне нравилось. Марина упрекала лицемера в лживых корыстных авансах: мол, в конце концов Зоя Половецкая тоже женщина и негоже так играть на ее ранимом эксцентричном нраве. Аркадий жестоко отвечал, что баранов надо стричь и что не все же Зойкину лапшу с ушей стряхивать, не худо бы хоть клочок шерстки урвать с паршивой нашей овечки.

Люся же, жена Аркадия, могла себе позволить искреннюю привязанность к Половецкой. Люся была совершенной машиной чувств, к тому же у нее были деньги, и у ее родителей были деньги, и у родителей родителей были деньги, одним словом, достаток вплелся в Люсину генетику. Люся была юристом, Аркадий был Аркадием, иногда Аркашей, в общем, иногда он ловил жирную мышь и гордо приносил хозяйке. Хозяйка умилялась, восторженно вертела «мышь» в руках и, не уразумев, что же с ней делать, возвращала своему котику. Тот шустро все тратил на диковинные курительные аксессуары и даже однажды прикупил старинный комод. Отныне комод стоял на самом почетном месте как знак того, что Аркаша тоже не лыком шит и вовсе не альфонс. Но это инициатива только его колеблющегося самолюбия, веселой Люсе было не жалко, и по части подарков рука ее была легка. Посему Половецкая у нее не занимала, а брала. Ведь для нее неопределенность «отдашь, когда сможешь» означала определенность «никогда». Теперь же она вознамерилась наложить на себя епитимью честности и бить челом Аркаше, уж он-то свои скупые деньги по ветру не пускал и долги не прощал, взять у Люси много было гораздо проще, чем взять у Аркаши мало. Но Зойка простых путей не искала.

При всем при том, что супруги весьма разнились между собой, кошельки и спальни имели отдельные, для Зои они вместе были одной надежной соломинкой на случай всякого форс-мажора. Половецкая старательно входила в роль страдалицы, в ее пощипанном образе проступало настойчивое требование опеки и качественного алкоголя. От плохого она устала. Никто лучше Люси ее такую не понимал. Люся сама прошла огонь и воду, в том числе, по слухам, не миновала и участи «ночной бабочки». Это было, конечно, давно и неправда, и лучше об этом не думать, не вводить себя и прочих в искушение, ведь привлекательность греха в прямой зависимости от привлекательности грешника. А Люся выглядела цветуще, невольно провоцируя желание потакать земным слабостям, раз они приводят к такому чудесному результату. Одним словом, Люся была рада нас принять всегда, Аркадий — иногда и сегодня. Но наличных у них не оказалось. Зоя скуксилась от стыда, догадываясь, что бы это могло значить. Не в Люсиной манере были прямолинейные «нет» и «да», она выбирала другие клише, которые, впрочем, не обманули Зойку. Смущенный холодок забрезжил в Люсиных глазах, Половецкая объяснила, что ей нужны не деньги, а сущая мелочь, меньше, чем Люся тратит в день на такси. Люся заулыбалась, она на такси давно не ездила. Она не дала нисколько, дав тем самым понять, что думает обо всем этом джазе… Я терпеливо ждала, пока Половецкая зло курила в Люсином подъезде, она никак не могла оправиться от потрясения. «Но ведь ты собиралась просить у Аркадия?» — «Так было бы еще хуже. Он сказал бы, мол, совсем опустилась, на пиво клянчишь, а твой мужик даже зубы тебе передние не вставит…»

Аркадий никогда ничего подобного не сказал бы, разве что подумал, но кому до этого есть дело. Друзьям приходится прощать благие намерения. Люся отказала не из вредности, а со значением, по доброте душевной решила подретушировать Зоину линию судьбы, ибо сколько можно вполне достойной в прошлом даме опускаться из-за неликвидных мужиков. Они впиваются как пиявки и сосут, сосут, сосут — деньги, соки, лучшие годы… Люся всерьез считала, что в половецких бедах повинны Зоины сожители — трутни, алкаши и шизофреники, и больше она им не даст ни копеечки, и Рыбкину, этому интеллектуальному пустоцвету, в том числе. Все, что ни попадает в Зойкины руки, в конце концов перетекает к очередному убожеству или аферисту, и последнее ее обретение ничуть не лучше, раз до сих пор Зоя в присутственные места ходит во вьетнамках и ремонтом в папиной квартире не пахнет. От мужчины должна быть прибыль, иначе его следует немедленно дисквалифицировать, пока это убыточное мероприятие не нанесло урон бюджету. Примерно так декларировалось Люсино кредо по части уз Гименея, и хотя сама она поступала несколько иначе, за правильность подруг боролась без страха и упрека. Посему теперь Зое решили ничего не давать навынос, о чем она, оказывается, была предупреждена, но не поверила в свое несчастье. Она даже ошеломленно отказалась от Аркашиных пельменей. Аркаша был большой умелец по этой части.

Я, конечно, Люсю не одобряю. Быть может, потому что у меня с Половецкой негласный уговор о взаимном принятии слабостей и пороков средней тяжести и я считаю, что трудным людям нужно прощать меньшее, дабы не ввергнуть их в большее (читай: безобразие). Или я не одобряю нашу любимую Люсю потому, что с кем поведешься… в общем, что-то последнее время Зоя рябит в глазах, смотрю на мир сквозь ее кривое зеркальце, и глаз потихоньку привыкает к искаженной картинке. Или я не одобряю Люсю нашу любимую, потому что Рыбкин вовсе не обязан делать чужому папе ремонт. Не знаю, еще почему не одобряю Люсю, вероятно, частично потому, что у меня нет богемского фарфора и я не мастерю в свободную минуту оригами, и не знаю два лишних «форин лэнгвиджиз». Но сдается мне, что еще больше я не одобряю Половецкую за то, что сорвала утонченный пир. Жрать хотелось.

Позже Люся была потревожена только просьбой «позвонить ему и сказать…». На Зоины звонки Рыбкин не отвечал, а на Люсин мистически ответил. Люсе можно было доверять в щепетильных делах, на истеричные половецкие вопросы «а что ты… а что он…» она категорично изложила краткие тезисы своего внушения. Оно сводилось к тому, что для мужчины в летах, ни одной звездочки с неба не ухватившего, главное — семейный покой, а если Зою одеть, обуть, вставить ей пресловутые зубы и сделать пресловутый ремонт у папы, то ее хоть за пяльца усаживай, она станет белая и пушистая, а сейчас она склизкая и зеленая, потому что душа у нее не на месте, и вообще на самом деле Зоя Михайловна — человек домашний и рассудительный. Вуаля!