Игорь Малышев - Подменыши

— Вряд ли… — усомнился Эльф.

— Вот и я думаю.

В тот же день вызвали Истомина, который был страстным собачником и что-то понимал в ветеринарии. Предварительно ему было рассказано о причинах появления Танцора, поскольку его помощь в этом деле была предусмотрена заранее. Осмотрев такса, Истомин заявил:

— Отит, впрочем, не очень еще запущенный, поэтому лечится довольно быстро.

Он сам сходил в зоомагазин, принес пластмассовый пузырек с желтоватой жидкостью. Взял вату, спички и долго возился с ушами собаки. Пес поскуливал, но Истомин был неумолим. Ласково бормоча что-то, он ловко орудовал спичками. После окончания экзекуции отпустил радостно отбежавшего от него пса.

— Мажьте ему уши этой пакостью, глядишь, все и пройдет, если я что-то понимаю в четвероногих.

На прощанье Белка повторила ему:

— Ну, так ты помнишь: бинокли, мобильник и квартира. Остальное на нашей совести.

Истомин озабоченно покачал головой с редкими рыженькими волосенками. Его сморщенный лоб покрылся озабоченными морщинами.

Через два дня в почтовый ящик де Ниро была брошена записка.

«Папа, я у хороших людей. Они называют себя «Ожидающие Таксу». Мы курим анашу и танцуем регги. Мои друзья говорят, что вскоре на землю сойдет Бог в облике таксы. Они целыми днями готовятся к его встрече. Мне здесь нравится, вот только у моих друзей совсем нет денег. Папа, помоги им. Дай тысяч десять зелени, у тебя все равно много.

Они подойдут к тебе в эту пятницу в четыре часа у памятника на Площади Царя-Освободителя и спросят, веришь ли ты в Бога-Таксу? Скажи им, что веришь, и отдай деньги. На них будет построен первый в мире храм Первосвященной Таксы.

Привет болонкам. Танцор.

P.S. Папа, в среду выставь в окно нашей квартиры листок бумаги с номером своего мобильника.

P.P.S. Я люблю тебя. Когда я вернусь, мы будем каждый день курить анашу и танцевать регги».

В записке намеренно упоминалась трава и было полно разного бреда, чтобы де Ниро подумал, что имеет дело с обыкновенными нарками, и не относился к ним серьезно. Плюс к тому издевательский тон записки должен был заставить кавказца действовать опрометчиво и необдуманно.

Записку написали Эльф с Белкой, пока Сатир спал. Он вкратце рассказал им об идее получения денег и завалился спать. Когда проснулся и прочитал, то перевернулся на другой бок со словами: «Что ж вы врали, что никогда не воровали собак… Записки пишете, как талантливая прожженная сволочь» — и снова уснул.

В тот же день сонная Белка вышла в три часа ночи на кухню попить воды. Там она застала Эльфа, глядящего пустыми, как питерские «колодцы»-дворы, глазами в стену перед собой, на которой извивалась, словно от боли, трещина. Он, не замечая появления Серафимы, горько и бессвязно шептал:

— …вот он и наступил, хрустальный мир. Жизнь все красивей день ото дня, как разлагающаяся бабочка… Тоже мне, страдания провинциального поэта… Поступки, как наколки лагерной шлюхи… Должна же быть другая жизнь. Хоть где-нибудь…

Белка, фыркая, попила воды, остатки вылила в стареющую герань на подоконнике.

— Вертер, ваши страдания на фоне вселенской чаши мук человеческих — такая поза и самолюбование, что лучше идите спать. Не мучьте себя и лампочку.

Эльф не повернулся. Она сменила тон.

— Просто подумай, на какие унижения приходится подчас идти людям, чтобы хотя бы не умереть с голоду. Так что твои сытые стенания здесь выглядят кое-как… Подумаешь, собаку украли… Хватит индульгировать в мнимых горестях, Аника-воин. Мир везде одинаков. Это наши отношения с ним разные.

И вытолкала его с кухни.

Они снова устроились втроем в одной постели и уже заснули, когда Эльф запел во сне. Это не было обычной человеческой песней, для этого она была слишком сложна. Он перескакивал с ноты на ноту словно бы в случайном порядке, да и ритма особого в песне не было. Были рывки и замирания, словно кто-то мечется, бросается из стороны в сторону, то ли убегая и стараясь сбить преследователей со следа, то ли преследуя какого-то невероятно хитрого и изворотливого зверя. Иногда он замирал на одной ноте, вибрируя тембром от баса до фальцета, выводя тончайший узор глубоким, как ледниковая трещина, голосом. Так поют иногда волки на луну, когда она, как половодьем, затопляет лес своим светом, притягивая к себе все взоры и не давая думать ни о чем другом, кроме её красоты, холодной, как вода в ночных проталинах. Говорят, что в искусстве таится зверь. В этой музыке он точно был, со всей своей бесприютной тоской по вечности и дому. С грубой щетинистой шерстью, оскаленной пастью, ощерив щедрые к чужой крови клыки, завывал, колотясь трепещущим горлом о ледяной поток песни. Ни Белка, ни Сатир никогда не слышали раньше, чтобы Эльф пел. И сейчас они, проснувшись, слушали его, чувствуя, как от головы до кончиков пальцев на ногах сыпется дрожь, словно бегут легионы муравьев на цепких когтистых лапках. Лежали, не смея двинуться и почти не дыша, чувствуя, что готовы провести так всю оставшуюся жизнь. Сердца сбивались с ровного боя, приспосабливаясь к животному ритму пения. Они лежали по разные стороны от Эльфа и понимали, что только что стали свидетелями какого-то непонятного чуда. Перед их открытыми и невидящими глазами проходили странные картины, захотелось спешно одеться и бежать куда-то, глухо стуча тяжелыми ботинками по заваленному гниющими листьями асфальту, чтобы стук отдавался меж стен узких переулков, затаиваться, видя впереди силуэты милицейских машин, задыхающейся тенью скользить мимо них проходными дворами и двигаться все дальше и дальше. Пересечь усталым зверем кольцевую дорогу, зарычать на несущиеся вдалеке машины, нырнуть в перелески, добрести до глухих чащоб, чтобы уснуть в ворохе мокрой листвы, подышав на покрасневшие руки и сжавшись зябким, счастливым комом, зная, что утром проснешься свободным.

На полу, словно оправдывая свою кличку, танцевал под Эльфово пение пес. Он медленно и легко переступал с лапы на лапу, делал шаг вперед, потом назад, качал головой, тихо поскуливал, будто подпевая, неизменно попадая в тональность, блестя глазами в скудном свете, шедшем от окон, и покачивая маленьким хвостом.

Сверху заколотили по полу, послышалась пьяная ругань — то ли дрались, то ли просто пьяное буйство. Эльф осекся, в горле его хрустнуло, будто сломали веточку. Голос сошел до слабого жалобного писка, задрожал, затихая, словно не желая умирать и жалуясь. Лицо Эльфа было спокойно, дыхание ровно, будто это не он пел, а что-то на время завладело его горлом и выплеснуло тоску и одиночество.

Соседи все колотили и колотили, что-то падало, кто-то орал. Сатира, будто какая-то злая сила смела с дивана. Он схватил неизвестно сколько стоявшую на пианино пустую бутылку из-под вина и со всей силы запустил в потолок. Она разбилась с громким хлопком. На потолке зарделись черные в темноте пятнышки от капель вина, остававшихся на дне. Осколки посыпались дождем, застучав звонким градом по оконному стеклу, не задернутому шторами, по полу, стенам. Наверху испуганно притихли.