Игорь Малышев - Подменыши

Ребенок радостно и спешно натянул куртку неопределенного цвета.

— Ну всё, я пойду? — немного робко спросил он.

— А ты еще здесь?

По лестнице пронеслась скороговорка его торопливых шагов. Сатир, поморщившись от запаха, шагнул внутрь. Из-за угла на него испуганно смотрела заостренная морда молодого добермана. Сатир внутренне подобрался — хоть и молодой, а все же доберман, но тут же заметил, что псина прижала уши и сама отчаянно трусит. «Даже собаку изуродовали, двуногие», — внутренне выругался он, входя в комнату. Доберман спрятался на кухне под столом, заваленным грязной посудой, обрывками жеваных газет, черным крошевом чего-то, что издавало вонь, которая, казалось, тут же въедается в одежду и кожу. Сатир огляделся и обнаружил себя посреди довольно большой комнаты, погруженной в полумрак из-за грязных стекол. Стены были покрыты несколькими слоями ободранных обоев, почерневших от времени и до того засаленных, что с трудом можно было определить их первоначальный цвет. Пол был завален разнородным мусором, словно грязным снегом. Там, где существовали пути перемещения людей, сора было немного, там же, куда нога человека ступала не так часто, были просто кучи пыли и хлама. Неверные исчезающие тропинки смешивались с мусором на полу и терялись в нем. Из мебели Сатир увидел оцарапанный круглый стол, выглядевший так, словно десяток кошек и собак каждый день точат об него зубы и когти, шкаф с отломанной дверцей, из которого свисала пола жеваной шубы из искусственного меха, у стены стоял диван, весь в прожженных дырках, откуда, как грязно-белые потроха немощного травоядного, торчали клочья ваты. Вместо матраса хозяева использовали кусок неровно оторванного поролона в пятнах. Под кучей тряпья на диване сопело нечто с давно немытыми волосами, окружающими лысину, покрытую пятнышками веснушек. Сатир встал ногами на диван, брезгливо сбросил носком ботинка тряпье с существа. Им оказался невысокий плотный мужичок с пушистыми рыжеватыми усами. Лицо, бледное и оплывшее от пьянства, было покрыто свежими ссадинами, одна царапина красовалась на лысине. Из одежды присутствовали затасканная до дыр джинсовая грязная рубашка и такие же джинсы, с широким ремнем. Пришелец тронул ногой спящего:

— Подъем, золотая рота!

Спящий дернулся, попытался рывком вскочить, но Сатир быстро наступил ему на грудь, придавив к поролону. Тот спросонья заморгал узкими свинячьими глазками, замычал нечто.

— Жизнь — это вечный праздник? И все еще продолжается?

Придавленный мотнул головой, ему было тяжело дышать. Сатир нагнулся, вгляделся в его лицо. Тот быстро приходил в себя и, видимо, начинал что-то понимать. По глазам было заметно, что он пытается осмыслить происходящее.

— Ты меня хорошо слышишь?

— Даже слишком, — с трудом просипел он.

— Знаешь, что такое дьявол?

Тот мотнул головой.

— Так вот, дьявол — ничто и это ничто ничтожит. Это ты. Понимаешь, это ты! Догниваешь счастливым, догнивай. Сына жалко, ты же хочешь, чтобы он в тебя превратился.

Сатир крепко взялся за конец ремня мужика и потянул к себе, затягивая. Пузцо лежащего стало медленно сжиматься, дышать ему стало совсем трудно. Глаза выпучились, лицо налилось кровью, руки бессильно заворочались на диване. Мучитель распрямлялся, не снимая ноги с груди страдальца, ремень утягивался.

— Вот что, мерзость, отныне ты мышь, твой дом — нора. Если будешь вести себя чуть громче мыши, я приду и сломаю тебе позвоночник. Будешь всю жизнь из пипетки питаться. Если ещё кто-то тебя согласится кормить.

Сатир выдержал паузу, вгрызаясь, как злое насекомое, взглядом в лицо внизу.

— Я твоя смерть. Ты мне веришь, личинка?

Мужик в ужасе кивнул, глядя в холодные, как сталь на морозе, глаза и первый раз в жизни почувствовал, что у него есть позвоночник, слабый, как земляной червь, который порвется, стоит чуть посильнее нажать. Он почувствовал все свое слабое и рыхлое тело, маленькое, как божья коровка на пути танковой колонны. Его иногда били по пьянке, но никогда еще он не чувствовал хрупкость и неверность своей жизни. И вдруг оказалось, что можно умереть в любую секунду, даже когда ты лежишь в своей постели и ничем не болен. Что может прийти кто угодно и взять твою жизнь просто так безо всяких причин. Он почувствовал, что слабеет, в легких не было ни капли воздуха, грудь, казалось, разорвется сейчас, а его мучитель все стоял, раздавливая ему ребра, и смотрел страшными, пронзительными, как шило, зелеными глазами. Потом рванул ремень так, что, показалось, тело разорвет сейчас пополам, накинул последнюю дырочку на стерженек пряжки и убрал ногу. После чего сошел с дивана, хрустнув мусором на полу, исчез в коридоре.

И тут мужичок заплакал — громко, в голос, с всхлипами, заходясь от слез, постанывая больным зверьком, уткнувшись в грязные вонючие тряпки под головой. Он натягивал на голову все, что загребали руки, желая зарыться в хлам, как рыбы зарываются в ил. С трудом отпустил ремень на брюках, слезы потекли непрерывным потоком, словно вся водка, что он выпил в жизни, выходила из него слезами. Он задыхался от рыданий, проклинал свою жизнь, друзей, деньги, пьянство, всё. Руки его судорожно ползали по дивану, цепляясь за дыры в обивке и разрывая их еще больше. Сатир послушал немного в коридоре и с облегчением вышел на лестницу. Из-под стола, трусливо и заискивающе озираясь вышел доберман. Подошёл к хозяину, утешая лизнул ухо, поскулил вместе с ним. Мужик обнял пса за шею, прижал к мокрому лицу. Доберману было неудобно так стоять, но он не двигался и лишь продолжал тихо поскуливать.

Погода последние пять дней стояла хорошая. Солнце пекло целыми днями. Даже не верилось, что сейчас уже середина октября. Неторопливый, разомлевший от жары, как кот на нагретой крыше, ветер налетал тягучими порывами, обрывал листву в парках и затихал, словно любуясь её падением и редеющим после каждого его набега убранством кленов, лип, тополей, осин.

На берегу Шерны развели костер. Не большой, поскольку и без того было тепло, просто, чтобы был. Еду разложили прямо на листьях, безо всяких газет, тем более, что взять их позабыли. «Накрытый стол» выглядел довольно аппетитно: тут была и розовая ветчина, переливающаяся на солнце, и пакеты с корейской морковью («Это специально для нашей узкоглазой сестры», — пояснил Сатир. Белка действительно любила корейскую кухню), горы ломтей свежайшего бородинского хлеба, колбаса нескольких видов, баночки с длинными солеными помидорами и хрустящими, как молодой лед, огурчиками, порезанная селедка в соусах пяти сортов, красная икра, сыры (в том числе и с плесенью), стожки разнообразной зелени и множество фруктов: бананы, киви, яблоки, персики, гранаты, груши, ананасы. Рядом, развалясь сочными ломтями, испещренными косточками, лежали арбузы. Были тут и пресловутые омары (которых, впрочем, никто не умел готовить и они впоследствии были испорчены, когда пьяные революционеры поздно вечером жарили их на огромном костре, более подходящим для аутодафе). Плюс к тому несколько сортов водки, от сакэ до «Перцовки». Различные вина: «Киндзмараули», «Хванчкара», «Кагор», «Херес» и так далее. Кроме того, было приобретено несколько бутылок шампанского и коньяка.