Андрей Битов - Белая шляпа Бляйшица

Теперь же случались события помельче: то граммофонная пластинка с куплетами «поручик хочет, мадам хохочет» непоправимо треснет; то окончательно скособочатся туфли на французском каблуке; то переполнится, наконец, выгребная яма, казалось бы, на века вырытая еще до русско-японской войны и уж точно до мазурских поражений обреченного в скором будущем двуглавого и двоедушного отечества.

Правда, как нами будет где-то сказано, никто пока на описываемых улицах не умирал, потому что коренные поселенцы не подошли к нужному для этого возрасту, а новые вообще сорвались со своих мест молодыми. Поэтому… А впрочем, безо всяких «поэтому» сейчас сами увидим, как все будет.

И вот еще что. Весьма символичной и многозначительной оказалась незатейливая игра в чижика. Это когда заостренный по концам вершковый обрезок круглой палки, положенный на кон — нарисованный ножиком или щепкой на земле четырехугольник, — ударялся ребром биты по кончику, вертясь подлетал, и отшибался плоской стороной той же биты как можно дальше, и улетал черт-те куда, а водящий убегал за ним, отыскивал в траве и пытался вкинуть обратно в квадрат. Иначе говоря, вернуться домой. Увы, игрок на кону снова отшибал куда-нибудь готового угодить в прямоугольник чижа, то есть норовил вышибить водящего подальше из родимой (квадратной, домашней, огородной, задворочной) округи.

Вот с этого-то четвероугольника, по моему убеждению, и начинало новое тогдашнее поколение свои житейские кочевья. Штандр же, в который охотней играли девочки, хотя и отъединял на время разбегавшихся игравших, однако потом снова возвращал всех в место подкидывания мячика нашей жизни. То есть, кто разбегались, сбегались опять.

А еще девочки, которым определено предназначением крутиться в будущем при детях и кухне, любили прыгалки. Прыгалка крутится, а ты, девочка, успевай в ней умело находиться — не запутывайся ногами.

В будущем, между прочим, по мере преображения женской жизни, замелькают навстречу одна другой уже две веревки. Но это произойдет много позже. А вот нынешние бельевые резинки, которые натягивают бедрами две туповато неподвижные девочки, между тем как остальные перепрыгивают резинки или на двух ногах, или на одной, причем с поворотом и меняя ноги, покамест выросшие груди не помешают подпрыгиванию, это уже декаданс, это уже не надо крутиться, это уже только умей прыгать. То есть совершенно воробьиная судьба.

Вот дочка и уходила крутить с подругами одиночные тогдашние веревки, пока не приступала крутить с каким-нибудь парнем, а старик по вечерам выходил и садился у забора на раскладываемую стульчиком трость, которая, как ни странно, держала всю его громаду. Соседи вечерней порой посиживали тоже, но по скамейкам, по завалинкам, по крылечкам (а некоторые за незаконную мануфактуру — по тюрьмам) и переживали хорошую летнюю погоду.

Так бывало после ужина. А по ночам все, конечно, спали. Сыновья до поздноты, чтоб не будить домашних (отцу это не нравилось), не загуливались, а если и приходили кто когда, то теплой летней ночью шли спать или в сарай, или укладывались во дворе на известных уже раскладушках, а поскольку во дворе не было ни куста, ни дерева, получалось все, как на улице.

Их дом был до отказа заселенный. Ни дерева, ни огородов во дворе не имелось. Отчасти из-за множества жильцов, каменно утоптавших возможную под огород землю, отчасти потому, что такая заселенность влекла за собой разные неизбежные перемещения. Во дворе всегда толокся народ, поскольку по разным поводам туда заходили прочие уличные жители. Во всяком случае мальчик с котенкамибывал там часто.

Итак, дом — прежняя фасонистая дача — был большой, в два прихотливых этажа, причем на макушке его, образуя третью жилую верхотуру, имелась квартиренка, где проживала семья простого человека Кумачева с двумя дочками: одной маленькой, а другой уже девочкой. Обе здорово крутились на турнике, и линялые их трусы при этом оттопыривались где надо.

Остальной проживавший на улице народ к нашему рассказу отношения не имеет, так что привлекать его к повествованию мы станем выборочно, хотя, если просто всех перечислить, получилось бы увлекательное и удивительное описание. Поэтому про одного все-таки расскажем. Про Хиню. О нем уже в свое время было сообщено многое, но не самое все-таки главное.

Кстати, мимо его крылечка только что пролетел удачно вдаренный чиж, за которым вереща устремились на бреющем повороте стремительные стрижи.

Дело в том, что Хиня в описываемое время, к всеобщему недоумению, заделался кладбищенским молельщиком, для чего уезжал попрошайничать на какое-то невероятно далекое кладбище, где никто из наших пока не был погребен, но будут похоронены все, кто в будущем безвозвратно не разъедутся, чтобы упокоиться на других вековечных полях скорби.

Своего нищебродства Хиня, конечно, стеснялся и то, что навещать близких покойников на недосягаемое это кладбище никто пока не ездил, ему было, конечно, на руку.

Повадился же он читать поминальные молитвы в столь отдаленное место сразу после войны, основательно сломавшей и без того ленивого от природы и бездельного этого человека. Почему туда? А потому, что в довоенное время, еще на поезде с паровозом, отправлявшимся с вокзала три раза в день, навещал он одну женщину, проживавшую поблизости от этого кладбища, а навещал затем, зачем навещают женщину: сперва не обращать внимания, как она намекает насчет женитьбы, хотя лучше бы молчала или громко дышала, потом слушать, как булькает кипяченая вода с марганцовкой, потом сладко уснуть, хоть и на самом краю узкой койки, ибо, недонамекав насчет женитьбы, женщина тоже уснет, но по-хозяйски — запутавшись в рубашке и раскинувшись на всю ширину.

От станции он обычно шел к своей метрессе прямиком через похоронные места, но никакого страха не испытывал, потому что причудливые буквы надгробных камней и осеняющие священнические ладони над буквами были точь-в-точь, как в родной деревеньке его нездешней молодости. Правда, не хватало вырезанных в старом замшелом камне проливающих елей чайничков, для тамошней местности обычных.

Однажды, пока он ехал на паровозном поезде, случилась страшная метель, и если кладбище он пересек без неприятностей, то потом сбился с занесенной дороги — уже темнело — и провалился обеими ногами, обутыми в ботинки с галошами, в заполнивший какую-то яму — то ли военную воронку, то ли силосную — снег, который, между прочим, валить не переставал, а ветер, тоже между прочим, не прекращал выть и крутился как сумасшедший.

От страха Хиня стал бестолково выпрастываться, неправильно упираться ногами, иначе говоря, суматошно ими переминаться, пытаясь вытащить то ту, то эту и бессмысленно ловя твердь, чем утопание в снегу только усугублял. Ему даже пришло в голову совсем несуразное — из снега выплыть, в чем он довольно долго пытался преуспеть, пропахав за полчаса расстояние в полтора метра, а всё наверно потому, что использовал бесполезный, но единственный известный ему стиль «саженки».