Януш Вишневский - Неодолимое желание близости

Первым делом — с отцом. Это как раз не требует особых усилий. Он молча обнимает отца, который стоит со слезами на глазах и тоже не может выдавить из себя ни слова. Затем мягко отстраняется, отламывает кусочек его облатки, вначале глотает слезы, потом облатку и снова прижимает отца к себе. И снова плачет, и снова молчит. Его отец всегда плакал молча…

Он прекрасно помнит тот последний раз, когда мама кричала на отца. Она сидела на диване, курила, пила вино и все говорила, говорила, часто срываясь на крик. Посредине комнаты, на заляпанном ковре, стоял черный чемодан. Мать повернулась к отцу спиной, а ему велела уйти в свою комнату. Он вышел, закрыл дверь и стал подслушивать. Мама кричала долго. Утром она отвезла его в школу, а через несколько дней они вдвоем улетели в Ирландию. В аэропорту он до последней минуты искал глазами отца, но так и не нашел.

Новый папа, Брайан, отвозил его в новую школу в Дублине, а по вечерам учил английскому. Потом родилась Кася, и он уже сам ездил в школу и возвращался вечером домой. На автобусе, с пересадкой. Для Брайана он перестал существовать. Совсем. И через несколько месяцев к этому привык. А английский выучил уже самостоятельно.

Однажды, случайно, он наткнулся у дома на почтальона. На конверте увидел свои имя и фамилию. Прочел письмо от отца. Первое за четыре года, хотя отец писал ему каждую неделю. В тот день он не пошел в школу. А вечером, за ужином, сказал матери по-английски, чтобы слышал Брайан:

— Сегодня среда. В субботу я улетаю в Польшу. Отец пригласил меня на рождественские праздники. Мой отец. Ты его помнишь, мама? Я — помню. Отдай мне его письма.

Потом он пошел к телефону и позвонил в Гданьск. Через два дня курьер передал ему распечатку электронного авиабилета в Польшу. А вечером мать пришла к нему в комнату:

— Твой отец любил только себя. Свои проекты, свою фирму и свою карьеру, которую, впрочем, так и не сделал. Только когда родился ты, он вдруг обнаружил, что у него есть семья. Но было уже поздно. Когда-нибудь ты все поймешь, — сказала она, положив рядом с компьютером стопку писем, перетянутых красной резинкой. Он не стал их читать.

В аэропорту Гданьска его встретил отец.

Полный мужчина в очках, в слишком тесном пиджаке и грязных ботинках стоял, высоко подняв над головой руки, и держал картонную табличку, на которой были написаны имя и фамилия.

Он подошел к отцу не сразу, сначала попытался вызвать в памяти его образ четырехлетней давности. Поэтому немного потоптался в сторонке, у турникета, за дверью, ведущей в зал прилета.

Отец хотел его обнять. Ему этого не хотелось, и они пожали друг другу руки. Поехали на такси по направлению к унылому микрорайону. В машине молчали. Потом на вонючем лифте поднялись наверх.

Дом он помнил смутно, а вот эту вонь в лифте вспомнил моментально. На десятом этаже, у двери, их ждала молодая женщина. Рядом, ухватившись ручонками за ее юбку, стояла девочка с голубыми, распахнутыми от любопытства глазами. Девочку звали Кася. Еще одна единокровная сестра по имени Кася…

Ему отвели отремонтированную к его приезду комнату сестры, а малышку отец с Моникой приютили у себя в спальне.

Моника делала все, чтобы ему было хорошо. Как будто хотела доказать, что может быть ему хорошей матерью. Но чем больше она старалась, тем больше он это игнорировал.

Ему казалось, что любая благодарность, любой жест симпатии в адрес Моники будет предательством по отношению к матери.

Утром они сидели с отцом на кухне, вдыхая аромат макового пирога, пили чай и разговаривали. В какой-то момент отец спросил о матери. Как ему показалось, сухо, из вежливости, словно «для галочки». Такое равнодушие его задело. Ведь мать была для него самым близким человеком.

— Зачем спрашиваешь, если тебя это совершенно не интересует?! — выкрикнул он.

Тогда к нему подошла Моника и тихо спросила:

— Ты вообще знаешь, как твоя мать обошлась с отцом?

— Не хочу знать! Это вообще не твое дело! И нечего тут лезть из кожи вон. Тебе никогда не стать такой, как она. Никогда!

Он резко вскочил, расплескав чай, хлопнул дверью и вернулся в «свою» комнату.

Вечером, когда они преломили облатку и поздравили друг друга с Рождеством, ему не удалось найти слов, чтобы попросить у мачехи прощения. Хотя очень хотелось. Но Моника, кажется, догадалась об этом, потому что она сжала его руку и молча улыбнулась…

В этом году он прилетел в Польшу на Рождество второй раз. Моника встречала его вместе с отцом, и он ее поцеловал. В комнате Каси его ждал компьютер, а на ночном столике у кровати стояла в рамочке выцветшая фотография матери.

Вечером, за рождественским ужином, он решил: первой, с кем он преломит облатку, будет Моника. И снова не мог выдавить из себя ни слова…

В лаконичной заметке, опубликованной на следующий день в бульварной газете, было написано о «беспрецедентном нападении психически больной польки тридцати пяти лет, которая, угрожая пистолетом работнице Центра занятости, требовала…»

В этом тексте не было почти ни слова правды. Нападение не было «беспрецедентным». Уже дважды люди в отчаянии размахивали муляжами пистолетов в этом учреждении.

Прецедент заключался лишь в том, что у этой женщины пистолет был настоящий. Не заряженный, но настоящий. Кроме того, она точно не сумасшедшая.

Она страдает депрессией, которая, по ее мнению, не болезнь, но лишь «перепады настроения». Хотя депрессия длится уже восемнадцать месяцев, психически она не больна. И она не полька. Вернее, она полька и всегда ею будет, но не по паспорту и «документам, которые хранятся в архивах ратуши».

Она была вынуждена отречься от польского гражданства, когда через восемь лет пребывания здесь получила немецкое. К тому времени ее уже достали проверки иммиграционной службы, унизительные тесты на СПИД и необходимость отвечать на идиотские вопросы в анкетах.

Ей не повезло. Она приехала раньше, чем произошло объединение Европы и отменили паспорта. И спьяну подписала отказ от польского гражданства, проплакав после всю ночь.

Корреспондент той газетенки обязан был знать, что уже двенадцать лет она «настоящая немка», у нее есть все необходимые документы и право голосовать на выборах, которым она никогда не пользуется, потому что политика этой страны ее не интересует. Она родом из Кракова и всегда будет краковянкой, и паспорт тут ни при чем. Более того, она не угрожала пистолетом никакой «работнице». Она никогда бы не стала угрожать женщине!

Она угрожала этому жирному надутому индюку за вторым столом от сейфа. Он был тут начальником, и только он имел право открывать этот самый важный сейф на свете, и именно он назвал ее презрительно «банкротшей». Когда она приходила в это учреждение расфуфыренная, в короткой юбке, он обещал ей гораздо больше, чем когда видел ее в брюках и без макияжа. «Банкротша». Из его уст это звучало почти как «уличная проститутка». В определенном смысле, она ею и была…