Рязанов Михайлович - Наказание свободой

Такая вот действительность. Если не обманывать себя, не надеяться на авось, а посмотреть на жизнь реалистически. Чего я и стараюсь добиться. Не впадая в меланхолию, в гибельное отчаяние. Выход один — бороться. Вернее — сопротивляться. Многоликому злу. Сколько есть сил. И стараться сохранить в себе человеческие качества. Не жертвовать совестью. Не озвереть. Даже — не очерстветь.

Такие горькие и тревожные мысли кружили в голове, когда я бродил по пепелищу. И привлёк внимание какого-то зека. Тот приблизился ко мне и поинтересовался:

— Чего ищешь? Хошь — набздюм?

— Ничего я не ищу.

— Чего ты мне мозги харишь? Я жа вижу. Фашисты чевой-то притырили?

— Иди своей дорогой, мужик, — сказал я и отошёл в сторону. Зек продолжал за мной наблюдать. Вот что значит — зона. Не уединиться. Всегда у всех на виду, кто-то за тобой наблюдает. Не надзиратель, так какой-нибудь шакал с алчными глазищами.

Остановился. Вот здесь была юрта, в которой я не раз гостил. Над входом в неё висела табличка: «Уголовным заключённым вход строго воспрещен. За нарушение 7 (семь) суток». Как чисто и уютно было в этой юрте. Скатёрка на столе. Цветы в поллитровой банке на тумбочке. Заключённые друг к другу обращаются на «вы», называют по имени и отчеству. Курить выходят из юрты. Под дверями с внешней стороны — деревянная решётка для очистки обуви от грязи, у порога — тряпка. По свежевыскобленному полу «политики» ходят в носках или босиком. Ни мата не слышно, ни разгульных или слащавых воровских песен-«романецов». Тихо. Даже радио работает. Газеты на тумбочках. Словом — культура!

Здесь велись разговоры на разные темы: о политике, литературе, научных достижениях, искусстве. Меня привлекали рассказы и споры о писателях и их произведениях, об истории — что любил с детства. А политика и философия оставались непонятными, и я ими не интересовался.

Приходил сюда к молодому зеку, моему одногодке, бывшему студенту-историку. Он какую-то работу написал, учась в институте, отдал для оценки преподавателю, а тот вручил её кому следует и куда следует. И студенту отвесили червонец по пятьдесят восьмой, пункт десять.

Саша был самым молодым из политзеков нашего лагеря. Вообще-то я политических стеснялся. А с ним не чувствовал своей, как это точнее выразить, незначительности что ли. Но недолго длилось наше знакомство. Да и редко я бывал в гостях у Саши, проводя большую часть времени в медсанчасти, библиотеке или у художника Дорожкина. И ещё, почему я не стремился в юрту к политзекам, — не понимал многого, о чём они беседуют или спорят. И винил себя за малограмотность, необразованность, скудознание. Это меня и удерживало от слишком частых визитов. Хотя Саша при встречах приветливо здоровался со мной и приглашал к себе. Жив ли он? Впрочем, что гадать об этом, я могу узнать у Акимыча. По имени и году рождения Саши. Но что-то во мне воспротивилось этому розыску. Лучше не знать. И надеяться, что Саша — жив.

С пепелища я вернулся в свой барак, осознавая, что в моей жизни произошло что-то значительное. Ни с кем не вступая ни в какие разговоры, упал на нары, укрылся с головой одеялом и затих. Мне вспомнился дом, родители, братишка, Мила, книги моей библиотечки, и я чуть не разрыдался, настолько горько стало. Так и лежал, глотая комки в горле, пока не уснул.

На следующий день ноги сами понесли меня в МСЧ, к дяде Паше. Рассказал ему о посещении отстойника. Подивился, откуда же Маслова узнала о гибели Бориса Алексеевича. Дядя Паша разъяснил, что умер доктор не моментально, а попросил вольнонаёмную медсестру Любу ввести ему внутривенно хлористый кальций. Когда она выполнила эту просьбу, Борис Алексеевич понял, что рана смертельна, и попросил Любу о его кончине известить жену. И успел продиктовать адрес. Люба, отважная женщина, выполнила завет доктора. Последним словом, которое вымолвил Маслов, было спасибо. Последнее спасибо он сказал Любе. Вот тут я не мог себя сдержать. Слеза, горячая и нескончаемая, потекла по лицу моему. Почему-то я ощущал её как одну — длинную и горячую.

Дядя Паша не плакал. У него уже и не осталось слёз — все израсходовал, до капли. Но Маслову он сочувствовал искренне.

С дедом Килой я увиделся лишь однажды. Долго дожидался, чтобы меня никто не засёк. Выбрал такой момент, постучался. Обратил внимание, что на объявлении «0» перекрещен красным карандашом и рядом начертана цифра «5». Когда Акимыч, сразу узнав меня, отворил дверь, я, оглянувшись, не входя в «залу», достал из-за пазухи большую пачку индийского чая, пронесённую в зону контрабандно, и передал пакет старику.

— Спасибо, милок, уважил, — растрогался Акимыч. — Ходи до меня, свет ты мой. Счас опробуем. Душистый-то какой! Сто лет эдакого не пивал.

— Нет, Акимыч, ты уж меня извини.

— Пошто эдак? А я тебе гостя хотел показать, авось признаешь. С карьеру. Бригадир…

— Как фамилия? — встрепенулся я.

— Давеча сказывали, да я запамятовал. Богатырь! Гусар! Грудь — во! Что наковальня. Ноги — что столбы.

— Тетерин Аркадий?

— Во! А я помню — вертится какая-то птичья: Грачёв, Сорокин… Тетерин — правильно.

— А что с ним, — задал я наивный вопрос.

— Башку отрубили. Топором. У костра, говорят, сидели, ему сзади и тюкнули. А посля — откромсали. На одной жиле висит. Я приладил, как мог. Да ты заходи, чего на пороге встал?

— Не могу, — произнёс я отчаянно. — Как-нибудь в следующий раз. А сейчас — не могу.

— Как знаешь, — наверное, обиделся Акимыч. — Была бы честь оказана. А чайку я попью — в своё удовольствие. Благодарствую.

Заходить я не стал не потому, что опасался быть подловленным надзирателями в неположенном месте, — не мог. Это было выше моих сил — встретиться с Аркашкой. Или с Сашей Студентом. Или с кем-то из знакомых.

Случайно в пору, когда всё вокруг развезло, я столкнулся с грустной процессией: на понурой, преклонных лет, облезлой лошадёнке — на ней вывозили из зоны содержимое сортиров и помоек — на сей раз в сопровождении надзирателей в коробе, укрытом рваным и грязным брезентом, отправляли на волю скорбный груз. Я остановился и снял шапку. Там, в переполненном коробе, могли находиться и доктор Маслов, и бывший студент-историк Саша и неустрашимый Аркашка… Я подождал, когда печальная лошадёнка, тяжело ступая по грязи, минует нас, и с непокрытой головой поплёлся в свой барак. Перед глазами опять возник эпизод из непостижимо далёкого детства, когда я зимой гонял на коньках по челябинской улице Свободы и подкатился, зацепившись проволочным крючком за борт мчавшейся полуторки. Борт отвалился, и из кузова показались десятки голых человеческих ног с привязанными к лодыжкам фанерными или, возможно, картонными бирками. В ужасе оттолкнулся от борта, к которому меня прижало по инерции, и бросился наутёк по сугробам — домой. Тогда у меня был дом.