Рязанов Михайлович - Наказание свободой

— Вот же паскудник, — ругался я. — Взял — и бросил. Тяжело ему стало. Белоручка!

— Хрюкальник ему начисть. Чтоб красные сопли выскочили. До пупа, — посоветовал озабоченный фельдшер-хулиган, втыкая скобки в размозжённую кровоточащую плоть.

— Пока не буду составлять акт, — сказал Ванька, щедро посыпая раны стрептоцидом. — А то вас всех к оперу поволокут. За членовредительство. Нехай бугор зарулит, потолкуем.

Дядя Миша, когда я его разыскал, встревожился не на шутку. И было отчего. За травму на производстве спрос в первую очередь — с него. Опер будет докапываться, не с его ли согласия членовредительство совершено. Если нет, то вывод один: — по его недосмотру. Что тоже наказуемо. А мне корячатся следствие, суд и срок. По лагерной статье довесок. Минимум — два года. Максимум — червонец. И Шалве Нодаровичу тоже не миновать неприятностей — «сообщник». В общем, поганое дело. А тут ещё и боли нестерпимые доканывают, скручивают. Хочется рвануть и мчаться что есть силы, до упаду.

Я места себе не находил. Ванька, видимо, не очень прочно заштопал раны — повязка набрякла кровью. И пачкала всё, к чему прикасался.

Дядя Миша выматерился в сердцах и мне матюков насовал. Хотя я в этой заварухе — крайний. Не я плиту бросил. С кацо, дурака, и спрос. Почуяв неприятность, Шалва Нодарович куда-то смылся. Испугался. Но часа через два объявился. Оказалось, отсиживался между штабелями готовой продукции. На ведёрко с раствором цемента сел и выжидал, когда всё ушамкается.

На вопрос бригадира, почему бросил плиту, напарник заявил:

— Тажыло, дарагой. Я нэ ышак.

Завета агафоновского я не выполнил. И даже не отматерил виновника моего несчастья. Уж очень он был обескуражен происшедшим. Да и мне не до сведения счётов было. Хотя признание напарника, что он не ишак, меня задело за живое. Я чуть не дал ему пинка, когда он, улучив момент, приблизился ко мне и просительно, даже униженно произнёс:

— Ныкому нэ говоры, что Шалва тэбэ на руку дэтал бросал. Я посылка получаю из Тыбылыси: яблуки, виноград сушеный, тэбэ много дам. Дэньги дам, толко нэ надо опэру говорит. Опэр — нехороший чаловэк. Нада твоя рана сэкрэт дэржат.

Я рассвирепел и послал его подальше.

— Зачэм мэна ругаэшь? Я тэбэ помогат хотэл. Нэ понимаэшь?

Ну как с ним говорить? Ведь осерчал он натурально на мою «неблагодарность».

До съёма промаялся в беспрестанном хождении взад-вперёд. Напарника моего бригадир снарядил поливать бетон. А потом отчитывал:

— Сачок! Если бы так поливал лавры свои, то хрен собачий получил бы, а не урожай.

— Какой урожай? — недоумевал, горячась, Шалва Нодарович. — Нэ надо мэна ругат. Ты — чэлавэк, я — чэлавэк, мы всэгда найдом общий язык…

И они, действительно, нашли общий язык. Вечером на бригадирской тумбочке появились всякие яства грузинской кухни и запахло самогоном — чачей. Шалве Нодаровичу пришлось щедро тряхнуть мошной, чтобы избежать откровений с оперуполномоченным. Он и мне через бригадира предложил деньги, но я отказался. Уж очень оскорбительным показалось мне это предложение — деньги за кровь.

По совету Агафонова я не пошёл в МСЧ, перевязки он делал мне на объекте. Полагаю, что и лепиле пришлось дать на лапу — от него тоже попахивало чачей.

Несколько дней я не трудился, слоняясь по объекту или отлёживался где-нибудь в укромном местечке. Чтобы начальству на глаза не попасться. А по прошествии нескольких дней бригадир придумал-таки мне занятие: к ручкам носилок приладили лямки и я, придерживая «струмент» правой рукой, с ремнём на шее таскал с новым напарником — на том, чтобы другого дали, не Кобелидзе, я настоял — цементный раствор. Рана на указательном пальце долго не заживала. Потому что во время работы очень непросто было не разбередить её. Так я и вкалывал — с повязкой, почти всегда окровавленной.

Зато удалось избежать — повезло! — лагерного суда и довеска. И никто из-за моей травмы не пострадал, ни бугор, ни Шалва Нодарович. Наоборот: дяде Мише частенько перепадали гостинцы от Лаврового Листа. Пока его не перевели в нарядную. За взятку. Да и до того, когда Шалва Нодарович прилепился к придуркам, он почти ничего не делал, кантовался. Правда, два-три дня поливкой занимался. Но делал это настолько откровенно плохо, что бригадир снова поручил заботу о бетоне мне. И я управлялся одной рукой. Хотя и медленней, чем прежде. Но зато добросовестно. Как меня приучила всё делать ещё в детстве мама.

Однажды Коберидзе, так, оказывается, правильно называлась его фамилия, получил очередной ящик. Даже два ящика сразу. И начался роскошный пир. За столом, на котором красовалась всякая еда, важно восседал сам Шалва Нодарович и избранные лица: бригадир, культорг, какие-то два грузина из других бригад, кореши Коберидзе, с которыми он изъяснялся только на родном языке. Дядя Миша сказал Коберидзе, которого он уже и за глаза не называл Кобелидзе и Лавровым Листом, а лишь по имени:

— Надо Рязанова угостить…

Шалва Нодарович потянулся за какой-то вкусно пахнущей, неведомой мне снедью, но раздумал и громко сказал:

— Он нэ хочет. Гордый!

Я и в самом деле не хотел получить из его рук ничего. Даже обещанные сушёные фрукты, которые очень любил. С тех давних пор, когда на всю семью выкупал их по продуктовым карточкам вместо сахара.

— Давай, давай. Колись, что ты за птица, — уже более благожелательно понукнул пришельца наш бригадир. За глаза мы, бригадники, так его и звали: Давай-давай. А в глаза — Мишей и дядей Мишей. За властный нрав он получил кличку Михуил Первый. Кто-то из «фашистов» придумал.

Раздавленный чудовищной усталостью, я не желал даже взглянуть в ту сторону, откуда слышался разговор. Мне казалось, что никакая сила не может меня заставить двинуться, а сам я и пальцем не пошевелю, хоть пожар в бараке запылай — настолько ухамаздался сегодня на работе, ненормальный.