Рязанов Михайлович - Наказание свободой

«Есть всё же справедливость на свете, — продолжал рассуждать я мстительно, устроившись поудобнее на наре и опершись подбородком на подушку, начинённую опилками. — Творил зло людям — теперь сполна получай за всё».

В памяти моей, хотя я смотрел на Витьку и наблюдал за каждым его движением, прокручивались, как в кино, кадры, воспроизводившие гнусные выходки Тля-Тля, и густела, вспучивалась обида за себя и других.

Вспомнился такой эпизод. Вагон-зак. Этап. Вероятно, больше сотни зеков втолкнули в него. Изнывая от горячей, сухой духоты и жажды (нам почему-то дают селёдку, ограничивая в питье), лежим, слипшись, на нарах, на полу, вплотную к лотку, в который беспрестанно кто-то мочится или оправляется, что сделать не так-то просто на ходу поезда. Витька на верхних нарах справа, возле окошка, перекрещённого толстыми железными полосами. Ноги калачиком, на коленях миска, полная гущи, — разваренная тухлая рыба с пшёнкой. Рядом стоит ещё одна миска — полная пшённой каши. Тля-Тля, в одних трусах, поглядывает в окошечко, высматривая какую-нибудь женщину для «сеанса», то есть занятия онанизмом, и — на толпу стоящих и ждущих своей очереди у бидона с «пищей». Почему-то на вагон дали только двадцать мисок. Кто-то из ждущих возмутился, негромко правда, что одним, дескать, достаётся гуща, а другим — жиденькая шлюмка, слив, в котором крупинка за крупинкой бегает с дубинкой.

Тля-Тля сразу засёк инакомыслящего и не оставил его без внимания. Он даже ничего не произнёс вслух, а лишь кивнул в сторону выступившего, и в тот же миг с верхних нар спрыгнули двое мускулистых и расторопных хлопцев и ринулись к недовольному. И сходу, громко, развязно, в расчёте на «публику»:

— Ты чего, мужик, хай поднимаешь? Шлюмки тебе мало? Дак попроси добавку. Прокурор добавит.

А второй вплотную прижался и почти шёпотом, только для него одного:

— Молчи, сука, а то на куски тебя разорвём и через лоток под насыпь спустим. С говном.

Правдолюбец, вероятно, понял, какой опасности себя подвергает за миску баланды, и прекратил возмущаться, но всё же видом своим выражал недовольство.

Тогда уже Тля-Тля посоветовал возмутителю спокойствия:

— Ты, музыцёк, чево смотлис на нас, как Ленин на булзуазию? Недоволен советской властью? Писы заявление.

Шутник Витюнчик, любит повторять насчёт недовольства советской властью, как будто воровской произвол имеет к ней какое-то отношение. Так я подумал тогда.

Во время следующей кормёжки баландёр, разумеется ставленник блатных, опрокинул черпак с баландой мимо миски инакомыслящего и крикнул:

— Как посуду держишь, скотина безрукая!

Конечно же, тот не стерпел, на что затеявшие эту инсценировку и надеялись, сцепился с баландёром, который звезданул его наотмашь металлическим черпаком. А тут его под белы рученьки подхватили прихвостни пахана, изрёкшего:

— Канительте ево все, пока не поумнеет.

И его принялись колошматить. Многие. Но не все. Блатные и пальцем не тронули строптивца. Зачем? Пусть мужики сами разбираются. Лишь двое мордоворотов, из «сочувствующих» преступному миру, но — фраера, держали несчастного за руки. Потом подтащили к месту на нарах, где восседал Тля-Тля со своей милой компашкой. Тот плюнул в побитого, норовя попасть в лицо. И не то что плюнул — харкнул. Его примеру последовали другие «хорошие хлопцы». Причём вся процедура экзекуции происходила во время движения состава, под стук колёс. А чтобы стрелок на тормозной площадке не услышал воплей и не поднял тревогу, по команде блатных запели разухабистую песенку «Гоп со смыком».

Вдохновенно горланил тюремно-лагерные частушки, коверкая слова, и сам Тля-Тля. Видно было, что песенка ему очень нравится. Он от неё млел. Весельчак!

Вспомнил эту сцену и почти с наслаждением подумал, глядя на полосами выстриженное темя Витьки:

«Получай, гадёныш, то, что заслужил. Ещё не то будет, когда хлебнёшь нашего, мужицкого, горя, когда потрёшься в шкуре работячьей».

— Никто не подписывается? — громко спросил, обращаясь ко всей бригаде, нарядчик.

В ответ — ни гу-гу. Выждав минуту, он повернулся и направился к выходу. Надзиратель взялся брезгливо за рукав затоптанной телогрейки и приказал:

— Встать! Пошли.

Я не сразу врубился, о чём идёт речь, а лишь взглянув на согбенную фигуру Витьки, понял, и меня словно пиковиной пронзило.

Медленно-медленно разогнулся Витька. На глазах его, похоже, блестели слёзы.

— Шапку подними! Государственное имущество. На твоём формуляре числится.

Витька нагнулся и поднял с грязного пола гондонку, повернулся ко мне спиной и, еле передвигая, видимо, затёкшие ноги, поплёлся вслед за нарядчиком.

«Вот и спета твоя песенка», — пронеслось у меня в голове, и в тот же миг во мне произошло обвальное крушение, переворот. Я интуитивно понял, что этот обречённый, Витька Тля-Тля, уходит в небытие. Мы его туда толкаем. И я — тоже. Он вскоре либо сгинет в карцере, либо его, ослабшего до писклявости, додавят блатные при первой встрече на пересылке или в вагоне-заке. Внутренним видением я узрел его в нелепой позе на грязевых кочках загона и крикнул, что есть силы:

— Погодите!

Нарядчик и надзиратель обернулись, а Витька — нет. Вероятно, он был уверен, что это обращение к нему не относится.

Почему я выкрикнул это слово, не знаю. Но в следующее мгновение я произнёс слова, совершенно неожиданные для меня:

— Беру его в напарники. И — поручаюсь.

Слез с нарины и подошёл к столу. И увидел не заплывшие жирком лукавые глазёнки жулика Тля-Тля, а огромные, страдающие очи человека, лишь отдалённо, внешне напоминавшего того паскудника и озорника, баловня воровской судьбы.

Никакой жалости, между прочим, я к Витьке в тот момент не испытывал, но и гнева с обидой не было. Мне казалось, что я никаких чувств к нему не испытываю, а поступаю так потому, что именно так и следует поступить.

— Ты? — спросил он удивлённо.

— Я, — ответил я, подойдя к нему совсем близко.

— Нема делов, — сказал он и запахнул решительно свой гнусный заскорузлый от телесной грязи многих поколений зеков, носивших этот бушлат, обрезанный и вновь пущенный в носку.

— Не дури, — сказал я.

— Не, с тобой не подписываюсь, — заартачился Витька.

И я почувствовал, что он трусит. Не меня, а того, что его ожидает, — жизни нашей работячьей, бригады, всех, кто его будет окружать и с кем ему придётся общаться.

— Чего ты икру мечешь? Что было — то прошло. А кто вспомянет, тому…

— Знакомы? — полюбопытствовал нарядчик. Витька скривился, словно камушек с кашей на зуб попал.