Рязанов Михайлович - Наказание свободой

Тот день начался как всегда. И до обеда мы ничего не знали. Но вот оповестили о перерыве, и мы, откинув накомарники, сквозь частую сетку которых пролезала-таки кровожадная мошка и жалила, повалились возле привезённых с лагерного пищеблока на понурой лошадке-шлюхе бачков с баландой, кашей «жуй-плюй» и «кофе». Из чего под названием «кофе» гадость варили, невозможно угадать, — из чего-то пережжённого, похоже ячменя. Но настоящий кофе и рядом с этим омерзительным пойлом не проносили, это точно.

Уже первая группа миски разобрала, когда появившийся на полянке Гнилушка шепнул, чтобы приглашённые отдали свои порции, кому желают. Алчущих нашлось больше, чем жертвуемых паек. Мы, избранники, пошли вслед за Витьей в тайгу и вскоре ощутили запах мясной пищи: на тлевшем ещё костре парило десятилитровое оцинкованное ведро, доверху наполненное булькающим варевом. Рядом, на примятом папоротнике, лежало пять больших пшеничных буханок, разрубленных пополам. Именинник предусмотрел даже такую мелочь, как остро заточенные ветки. Вместо вилок. Которых, кстати, зекам не полагалось. Равно как и ножей.

С добродушными матерками (постоянное обилие её, матерщины, в речи зеков ещё долго меня поражало) восторженные, радостные, возбудившиеся, мы уселись вокруг костра, осторожно сняли с палки ведро с наваристым аппетитным бульоном и начался «банкет», сопровождавшийся громким чавканьем, одобрительным матом, выражавшим высшую степень восхищения. Никто и не вспомнил о дне рождения Гнилушки — не до него было. Мясо оказалось выше всяких похвал. И никаких слов невозможно было найти, чтобы рассказать, каким вкусным получился бульон, приправленный лесным чесноком и ещё какими-то пряностями.

Правда, когда напомнили о гашише, то именинник резонно заметил: а если кто-то обкурится? Разумно. Все согласились с доводом умника Гнилушки, в зоне — безопаснее. А когда ещё кто-то поинтересовался всё-таки, что за мясо мы штевкали, [57] Штевкать — есть (феня). такое нежное и ароматное, Витёк сказал, что через Колю закупил у хозяина молодого барана, тот его рано утром освежевал, а десятник — притаранил на делянку. Объяснение всех устроило и убедило. Кто-то пытался припомнить, когда в последний раз пробовал баранину, и не смог. То ли в тридцать седьмом, то ли позже, но точно — до войны. Значит, десять лет назад.

Я тоже восхищался кулинарным талантом Гнилушки — кто бы мог предположить? Поблагодарив его за угощение, я спросил, сколько же ему лет нынче исполнилось. Он ответил загадкой:

— Столько же.

Выходит, никакого дня рождения сегодня мы не праздновали. А что же было? В честь чего? Об этом я задал следующий вопрос. Витя испытующе посмотрел на меня необыкновенно честными, по-детски чистыми глазами и столь же туманно изрёк:

— Сёдня — праздник. Любой день для нас может стать праздником. Если тебе фарт выпал. Или концом. Если судьба такая. Сёдня кому-то конец, кому-то — праздник, Юра.

Философ! Я конкретного смысла не уразумел. Не в честь же самого барана? Однако продолжать расспрос посчитал неприличным.

Вечером в бараке стоял дым коромыслом. И дым не только от косух, сразу смалили пять башей. Сладкий запах наркотика дразнил всех, кто оказался в этот час в нашей юрте. Некоторые курильщики травки уже захмелели, и не хватало сущей ерунды, чтобы наступил балдёж. И он наступил, когда Гнилушка вдруг залаял. Сначала никто не вник в его выходку. Но гавканье повторилось, и в нём можно было уловить хриплые знакомые нотки. А когда Витя, сам изрядно насосавшись травки, завыл и в его горле что-то смертельно заклокотало, все дружно грохнули и стали корчиться от хохота, не в силах сдержать его судорожные приступы. Тогда и до остальных докатился смысл Гнилушкиного гавканья. Один из участников «банкета», шатаясь и зажимая рот ладонями, побежал блевать — на свежий воздух. Меня тоже мутило. Вот почему Шарик не конвоировал нас после снятия с объекта. Ну и Гнилушка! Как всё обставил, а! Чистодел!

Непрестанный хохот, заглушая дреньканье балалайки и пронзительный голос, певший про чудную планету, сотрясал палатку-барак ещё долго, пока всех обкурившихся не свалили фантастические сны с полётами и прочими чудесами. Каким бы нелепым мне это ни казалось, но я тоже хохотал словно безумный, до резких болей в мышцах живота. Хотя и понимал, насколько глупо смеяться над тем, что налопался собачатины.

Утром я с укоризной сказал Вите:

— И не жалко тебе было выпотрошить несчастного пса?

Витёк воззрился на меня с искренним удивлением.

— Ты — что, Юрок? Какое жалко? Жалко у пчёлки в жопке. А я разделал бы по сортам любого из псарни. И самого начальника конвоя — на шашлык. [58] Витя скаламбурил. Его можно было понять двояко: либо из жертвы, разделанной на кусочки, сделать настоящий шашлык (такое случалось во время побегов в тайгу, когда один из группы заранее обрекался на жертву), второе значение — использовать при половом сношении в анус. Вот это — «банкет»!

Ответ был настолько неожиданным для меня, произнесён убедительным — и одновременно таким обыденным — тоном, что я опешил. А внутренне — содрогнулся. Понял, что в словах Вити нет и намёка на шутку. И мне стало на миг жутко. Зато с каким восхищением воззрился на Гнилушку оказавшийся рядом бессловесный пилоправ. Так, наверное, смотрели на своих истуканов, обмазанных кровью, язычники. Beроятно, совсем не то выражала моя физиономия. Витёк, чтобы как-то сгладить эффект своего откровения, слегка ухмыльнулся и по-шутовски гавкнул. А мне вспомнилось первое моё участие в «банкете», произошедшее днём двадцать пятого февраля в избёнке, где проживали Воложанины, и Серёгино угощение халвой, от которой у меня до сих пор горько во рту и ещё горше — на сердце.

Конечно же, вспомнился, не мог не вспомниться, родной Челябинск, Исаак Фридман, отрезанная собачья голова на помоечной решётке, Водолазка. Как мы её спасали…

С дядей Исей давно всё понятно, почему он так поступал, — больной человек. А с Витей — совсем другое. Им-то какие побуждения двигали? Особено беспокоило высказывание о шашлыке из человечины, вовсе не похоже на шутку. И ещё подумалось: если человек себе руку отрубил, чтобы не работать… на «хозяина». Что-то в этом и последнем его поступках прослеживается общее. Если взглянуть на них с позиций логики, науки о правильном мышлении. Ведь чтобы правильно жить, надо правильно мыслить. Даже в концлагере.