Рязанов Михайлович - Наказание свободой

На вопяшего навалилась груда тел. Он успел крикнуть ещё раз. От нестерпимой боли, наверное. Мне подумалось, что ему вывернули руки. Или сломали рёбра.

Его выбросили в проход между нар. Кого, я не видел. Сразу возникла сутолока. Все лезли, отталкивая друг друга, туда, где находилась жертва. Месили только ногами. До меня доносились глухие удары. Такие же звуки, наверное, раздавались, когда меня пытали оперативники седьмого отделения милиции двадцать шестого февраля, принуждая к добровольному признанию в совершении многочисленных преступлений, совершённых кем-то.

Мне стало муторно, когда понял, что его убивают. Несчастный, по-видимому, сделал отчаянную попытку залезть под нары, потому что кто-то хриплым голосом рявкнул:

— К-куда, с-с-сука? Змей Горыныч!

И его выдернули, чтобы с ещё большей яростью продолжить истязание.

— Хватит! Убьёте, — сказал кто-то громко. Но ему не вняли. А пригрозили. К избиваемому устремлялись всё новые и новые жаждущие причинить жертве боль.

Я тоже оказался возле разгорячённой потной толпы, но даже не попытался протиснуться туда, откуда слышались удары и уханья.

— Мужики, — выкрикнул я, вцепившись в чьё-то плечо. — Товарищи! Не надо! Что вы? Хватит!

Но я так и не договорил, получив мощнейший удар локтем в живот, и отлетел к бачку. И больше не полез в копошащуюся толпу. Меня трясло, но не от страха. Наверное, это опять настиг меня нервный припадок — болезненный спазм сжал горло. И в этот миг я вспомнил, что точно такое же я уже когда-то видел. Всё повторялось, словно происходило не в жизни, а прогонялась вторично фантастическая лента кино. Я словно в нереальном мире вдруг оказался. Но, к сожалению, всё, что происходившее вокруг меня, не было сном.

Как по команде толпа отпрянула от жертвы, безмолвно лежащей в проходе между нар. Все разошлись по своим местам.

Кто-то назвал фамилию лагерного шакала: Родичев. Звали Сашей. Отбывал срок за «чернуху». [73] Чернуха — мошенничество, обман с целью завладения чужим имуществом (феня). Конечно же, я знал его. И видел, разумеется, неоднократно. Но помочь ему сейчас я ничем не мог. Я еле проглотил кружку воды. И с горечью повторял про себя:

— Ну зачем, зачем ты это сделал? Зачем?

Какой-то запыхавшийся зек, спеша из палатки, сказал другому:

— На химию пропадлина попался.

Когда его выносили, я всё же набрался духу взглянуть на физиономию пострадавшего за свою необузданную алчность и наглость. Но лица не увидел. Настолько оно было изуродовано.

Ночью он умер. А поутру я, прибирая землянку, обнаружил под нарами обкусанную краюху со странными фиолетовыми вкраплениями в глинистом мякише, вынес остатки пайки на солнечный свет и разглядел, что это стружки стержня химического карандаша. Тут же в ушах зазвучала озорная школьная частушка:

Еле выключил эту пошлую песенку. С чего она возникла в столь трагической обстановке?

Постепенно мне вспомнился тот Саша Родичев. Долго тогда он охмурял меня, представившись кандидатом математических наук. И всё как-то криво улыбался, не отрывая взгляда от чисто выметенного мной еловым веником пола. Я так и не увидел его глаз. Разумеется, не был он никаким кандидатом наук, но «химиком» — точно.

Все в бригаде знали, что Ося не получает помощи из дома. И не может на неё рассчитывать. А сегодня, не успели мы вернуться в зону, прибежал из КВЧ, где выдавали посылки, Саша Жареный, специально откомандированный, чтобы узнать, есть ли в списке кто-нибудь из наших, и сообщил:

— Кузнецов, Абдурахманов, Пчёлка!

Первые двое собрались, прихватив пустые подушечные наволочки (фанерные и картонные ящики почему-то выдавать на руки не полагалось), и поспешили в клубный барак. На всех на них Жареный занял очередь. Но Ося, видимо, и не подумал последовать примеру бригадников, будучи уверен, что Саша его разыграл, «взял на понт», как говорят блатные. И чем активнее Осю подталкивали пойти за посылкой, тем упорнее он сопротивлялся, признавая настойчивость других верным признаком обмана. Ося кривился виноватой и застенчивой улыбкой и повторял:

— Та ж хто мэне её при́шлет, чи прокурор?

Остроносый, со светлыми, выцветшими от жестоких жизненных испытаний глазами, коренастый, Ося происходил из белорусской глухомани. Семья его, по-деревенски многочисленная — успел к своим тридцати годам наплодить чуть ли не десяток ребятишек, мал мала меньше, — очень нуждалась, обитая в каком-то малосильном колхозе, и, по словам самого Оси, «девятый хрен без соли доедала». Не секретом было ото всех, что экономный, расчётливый Ося сберегал каждую копейку, прирабатывал, как мог, и ухитрялся, пусть и нечасто, через вольняшек отправлять семье небольшие денежные переводы.

Едва ли не самым потешным было то, что Ося подолгу старательно сочинял письма своей семье, наставляя в них детей, как им жить, как вести себя, причём под родительский его запрет подпадали не только такие деяния, как хулиганство, сквернословие, воровство (а отбывал Пчёлка именно за хищение колхозного имущества: торбочку ржи с тока, где плотничал, пытался прихватить), но и неуважение начальства — любого! — леность, неподчинение и непослушание матери и старшим родственникам… Письма его были полны конкретных советов: как какую крестьянскую работу выполнить лучше, где какие грибы растут и какую ягоду, где и в какое время брать… И хотя Ося разменял четвёртый год семилетнего срока, ни на день не оторвался от своей семьи, родной деревни.

О семье он думал чаще и больше, чем о делах насущных. И сетовал, что сам-то он всегда при «наркомовской» пайке-шестисотке, а вот как существовать многочисленной семье, когда на честно заработанный «хренодень» иногда и горсть зерна не приходится, и где взять деньги, чтобы обзавестись обуткой, одежонкой. Тревожился он и о том, уродится ли бульба, на неё вся надежда, хорошо ли её просушат перед тем, как в яму опустить, — он весь был в заботах о благополучии своей семьи, и более важного для Пчёлки не было ничего. Переправляя через «волю» в конвертах вместе с письмами трояки, пятёрки и даже рубли, да такие, чтобы не хрустели, не привлекали бы внимания почтовых нечестных служащих, Иосиф Якимович обязательно и точно определял, на что следует потратить влагаемую сумму. Писал он в основном жене, но иногда и другим родственникам и односельчанам, и всё — по делу, не просто так.