Рязанов Михайлович - Наказание свободой

А в мастерскую начальство наведывалось довольно часто. Разное. По делам, естественно. И по службе. Оперуполномоченный старший лейтенант, всем было ясно, в сапожную частенько шастает, чтобы что-нибудь высмотреть, разнюхать. И вынюхал-таки. Что от завмастерской пахнет алкоголем. Словом, попался Борода оперу на крючок — не сорвёшься. Ретивый и беспощадный служака немедленно отправил его в медсанчасть для определения степени опьянения. Хотя по внешнему виду Андрея Ивановича невозможно было сказать, выпил ли он чего-нибудь горячительного. Не принял опер во внимание объяснения зека о том, что виной всему ватка со спиртом, якобы положенная в дупло больного зуба. Он не поленился, дантист самозваный, заглянуть в рот старому зеку и уличил его во лжи. Начальница МСЧ подтвердила подозрения опера, и тот лично опустил неунывающего сапожника в трюм. На семь суток.

Но утром следующего дня его освободил начальник лагеря — лично. Однако опер успел произвести в мастерской дотошный обыск. И — ничего не нашёл. Разумеется, он, как следует, допросил двух помощников Андрея Ивановича. С тем же успехом. Не помогли и запугивания, на которые старший лейтенант был большим мастаком. Он заявился после обеда и опять учуял запах алкоголя, исходящий из уст Андрея Ивановича. Старшего лейтенанта, который серьёзно полагал, что знает абсолютно всё обо всех, этот «рецидив» чувствительно уколол: от кого зек получает выпивку? Андрей Иванович, похохатывая, убеждал назойливого соглядатая, что пахнет от него «ещё с давешнего», но опер был не дурак и, видать, в этом деле разбирался профессионально. Не хуже, чем Андрей Иванович в сапожном. Он опять конвоировал старика в МСЧ и, подтвердив факт документально, упрятал злостного нарушителя в ШИЗО уже на всю катушку — на десять суток. Рецидив!

Наутро начальник выпустил завмастерской, правда, попросив его «прекратить употребление спиртного». Потерпеть немного. Осталось-то всего срока — с хренову душу. Но Андрей Иванович решил, видать, позабавиться напоследок. А опер рассвирепел. Нет, он не матерился, не грозил сгноить, угробить, отправить туда, куда… словом, он по-хорошему, но настойчиво добивался от зека: откуда у него выпивка? Кто ему её доставляет? Андрей Иванович ещё веселее утверждал, что никто его этим зельем не снабжает. И что алкоголем от него пахнет давно. С юности. Так он якобы устроен. А сам продолжал тачать модельные, с пробивными дырочками, летние туфельки для жены начальника лагеря.

Опер, вероятно, предупреждённый заказчиком, не тревожил больше мастера, не водил к начальнице МСЧ, но торчал в сапожной почти безвылазно. Стоило ему отлучиться по неотложным надобностям, как Андрей Иванович, словно дразня, «освежался». Старший лейтенант, не мешая мастеру трудиться над важным заказом, учинил тщательнейший открытый обыск. Он взмок, переставляя с места на место все предметы. Даже полки снял, чудак. Андрей Иванович то ли потешался над ним, то ли сочувствовал, подсказывая, где могла бы быть заначка с выпивкой. Тогда-то старший лейтенант и поспорил с ним, что непременно найдёт то, что ищет. Старый зек согласился получить ещё один срок, лагерный довесок, если тот выполнит своё обещание. И добавил, что невозможно найти то, чего нет. Однако опытный чекист не верил Бороде. И разъяснил:

— Получишь. По закону. За самогоноварение.

И добавил:

— Не таких чистоделов раскалывал. До самой задницы.

И опер с невиданным рвением и щепетильностью перевернул и перещупал всё, что оказалось в мастерской. И обыскал всех присутствующих. Лично. И взмок ещё пуще.

— Да вы шинельку-то свою пристройте вот сюда, на крюк, — предложил сочувственно Андрей Иванович. — А то по́том изойдёте.

Опер разделся. Мастер снял с крюка висевшее на нём шмотьё: засаленную телогрейку, залатанные ватные брюки, продранный фартук — всё это тряпьё пылилось годами. Как же — лагерное имущество. Материальные ценности. На место этого богатства опер водрузил шинель и нацепил фуражку.

Теперь каждый раз, когда узкая физиономия опера, похожая на колун, возникала в дверном проёме, Андрей Иванович широко улыбался, приветствовал забавного служаку, вставал и освобождал для начальственной одежды ставший почти персональным крюк. Его так и назвали: оперов крюк.

— Не надрючивайте свою вшивоту на оперов крюк, — предупреждал Андрей Иванович подмастерьев. — Начальство уважать надо.

И лукаво улыбался, щурясь.

Шли дни, а тайник не обнаруживался.

— А может быть, и нет ничего такого, что вы ищете? — подначивал опера зек.

Опер, это было очевидно, вовсе потерял самообладание. Он принёс выдергу — и доска за доской поднял пол. Под хихиканье сапожника. Искать больше негде. За день до того по приказу опера разобрали печь — до основания.

Выгнав всех из землянки, опер принялся уговаривать старого зека, чтобы тот раскрыл свой секрет. И Андрей Иванович смилостивился над всемогущим и грозным начальником, посулив посвятить в тайну. Но не раньше, чем выпулится за лагерные ворота со справкой об освобождении.

Если б это было в его возможностях, опер выдал бы справку незамедлительно. Но до окончания срока оставалось около месяца.

Андрей Иванович, вроде бы шутя, признался, что посасывает бражонку более трёх лет. И удивлялся, что насморк у старшего лейтенанта прошёл лишь недавно.

Опер, хотя и не верил ни единому слову зека, всё же принял к сведению признание «ярого алкоголика» и проверил всех старых сотрудников лагерной администрации на предмет: вдруг мастера выпивкой снабжает кто-то из вольнонаёмных, ведь за зоной брагу варят едва ли не в каждом бараке. Но и эта версия не подтвердилась.

Тем временем о «поединке» узнали не только все зеки, но и сослуживцы опера. И кое-кто из них интересовался у опера, как продвигается дело и когда он обнаружит «бутылку Бороды». Старлей стал почти посмешищем. А Борода — фольклорным героем. Факт оставался фактом — никто не знал, откуда он добывает выпивку. Никто.

Старший лейтенант, много лет подвизавшийся в лагерной системе, понимал, что на карту поставлена его профессиональная честь. Поэтому действовал энергично и изобретательно. Он попытался перевести мастерскую в другое помещение. Но его в этом мероприятии почему-то не поддержало лагерное начальство. Видимо, сочли эту акцию за самодурство. Не исключаю, что начальство, а опер многим был ненавистен, за всеми подсматривал и подслушивал, под всех копал, так вот, начальство злорадно наблюдало за его метаниями. Старший лейтенант за несколько недель осунулся и пожелтел, потому что нещадно курил и весьма болезненно переживал столь неудачно повернувшееся для него расследование. Он целый день вообще в зоне не появлялся, когда один блатарь бросил ему в лицо: