Рязанов Михайлович - Ледолом

Оставшись наедине с Колей, я расхрабрился и спросил его:

— Коль! Только это между нами. Скажи честно: правда то, что пацаны о детдомах и колониях для малолеток рассказывают?

— Бывает и хуже. Но и трёкают [451] Трёкать — одно из значений этого слова — «лгать, выдумывать» (феня). тоже. По-разному бывает. Кому как пофартит. А ково и жареный петух в жопу клюнет.

— Тебе — верю. Но что про Атлян [452] Трудовая воспитательная колония для несовершеннолетних правонарушителей. Название посёлка, где находится это учреждение, искажено. Правильное название — Адлян. Колония прославилась, судя по свидетельствам побывавших в ней, своими жестокими методами «воспитания», пытками наподобие фашистских. Цель же всех способов насилия, которым подвергали колонистов, была прекрасной — перевоспитать, чтобы они стали честными и трудолюбивыми членами коммунистического общества. рассказал Витька, это же фашизм!

— А как хошь, так и понимай. Я лично в Атляне не был, бох миловал. Так что не знаю, кто кого там ебёт и чем погоняет. Но как о лагере, хуёвая о нём слава идёт. Одно слово — сучий.

— Генка пуще смерти боялся в него загреметь. Говорил: живым оттуда не выйти. Или там начисто дрынами забьют, или после за то, что там отволок ходку, — блатные зарежут.

— Твой Сапог, Юра, подлянку мне захерачил…

— Да не серчай ты на него, Коль. Несчастный уличный мальчишка. Всю жизнь голодный. Безотцовщина. Отец с войны вернулся — года не протянул. Всё пропил. И умер. В канаве напротив пивнушки. Мать, тётя Паня, начисто спилась. Бардак в квартире устроила. Какие-то лагерные подонки у неё денно и нощно тусовались, пили. Вовку, брата Генкина, старшего, изнасиловали. На Генку посягали. Но он отбился. Поэтому и на завод упросил тебя устроить. Чтобы где-то жить. Хоть под какой-то защитой. Тётя Паня подвал свой цыганскому табору продала. Вернее, пропила.

— А чево же он, мудило, [453] Мудило (мудак) — ругань. От слова «муди» — яички в мошонке мужского полового органа (просторечие). от совета все скрыл? А опосля вобще чухнул? [454] Чухнуть — убежать (феня).

— Коля, кому охота о себе и своих друзьях этакое-такое выкладывать?

— А я почему за нево должон шишки получать?

— Ты уж его прости, Коль. Сам понимаешь, что пацана ждёт. «Дорога дальняя, казённый дом»… [455] В мае две тысячи девятого года центральное телевидение сообщило, что лишь один из десяти воспитанников детских домов становится законопослушным членом общества. А остальные девять? Нетрудно догадаться, какая дорога их ждёт и куда ведёт, — это путь преступлений, и ведёт он в мясорубку тюрем и концлагерей. Что же это у нас за «воспитательная система» такая? Запутался мальчишка. А так он добрый…

— Да и хрен с ним. Добрый! В другой раз будет умнее…

— Другого раза у него может не быть. Тебе-то известно: стóит лишь забуриться, а дальше… Ты это лучше меня знаешь. С Генкой что-то мы все проморгали. Ему не уделяли внимания. Не пытались помочь, пока было ещё не поздно.

— Это всё трепатня… Тары-бары. Каждый должон кумекать своей черепушкой. Я лично никакой своей вины за этого Генку не чувствую… Он твой кореш.

— Я и считаю себя виноватым…

— Это — твоё личное дело, — закончил разговор Шило.

После я ещё долго обмозговывал нашу беседу с Колей — Генкино будущее беспокоило. Не хотелось, чтобы он угодил в страшную колонию, где бывшие воры и грабители, перевоспитанные в «сук», измесили бы бедного пацанишку дубинками до полусмерти, покалечили на всю жизнь или совсем лишили её. [456] В пятьдесят четвёртом году, работая в лагерной медсанчасти города Ангарска Иркутской области (я исполнял обязанности фельдшера), сам видел: к нам на приём пришёл молодой блатной, у которого был весьма болезненный вид, он еле передвигался. Доктор Степан Иванович Помазкин, хирург с фронтовым стажем, осмотрел его, дал какие-то таблетки, а после ухода пациента объявил: отбиты внутренние органы. Зек на повторном приёме признался, что искалечили его «суки» в Адляне. Похоже, говорил он правду. Выжил, резюмировал Степан Иванович, чудом. Но остались ему считанные дни. Помазкин в диагнозах редко ошибался. (1980 год.)

Мне же всё-таки удалось преодолеть ту невидимую черту, что теперь разделяла меня с семьёй после ухода из дома. Смирился. Лишь мысли о страданиях мамы, о беспросветном её существовании ради сладкой жизни отца да забот о Стаське иногда всерьёз беспокоили меня. Но ведь она сама согласилась на такую жизнь. Хоть я-то теперь не отягощаю «заведённую, как белкино колесо» её домашнюю каторгу.

Чего опасаюсь по-настоящему, так неожиданного её прихода на завод: не хотел, очень не хотел, чтобы она всё увидела своими глазами, — как мы живём. Да ещё если с воспетом затеет разговор по душам… И мне позор на весь отряд: мамкин сынок! Припёрлась с «ревизией»…

Поэтому я старался вести себя так, чтобы почаще получать увольнительные. Но от посещения родного дома не испытывал того удовлетворения и восторга, как в детстве. Хотя Голубая звезда, висящая над ним, ещё волновала, ввергая в какое-то иное состояние — отстранённости.

…Вот и сегодня всё неизменно в нашей квартире. Вещи и предметы, как прежде, находятся неизменно на своих местах. Всё, вроде, как раньше, но чувствую — не то. Всё — не то. Даже настенные часы тикают иначе: ход их убыстрился. И говорить не о чем, даже со Славкой, лишь о школьных и уличных делах. Которые меня, честно признаться, мало интересуют. Беседу веду «для блезира» (не всерьёз).

Мама, конечно, всплакнула, как и полагается, и без конца задаёт вопросы: насколько хорошо, комфортно я чувствую себя в новом, непривычном для меня коллективе, сыт всегда ли, не обижают ли, и так далее и тому подобное, — час, а то и более могут продолжаться подобные расспросы, и надо терпеть. Необходимо набраться очень крепкого терпения, чтобы ответить и не попасться на лжи. А приходится извергать неправду. Разоткровенничайся — с ума сойдёт. Прицепится и со слезами никуда не отпустит. Ни за что. Я её успокаиваю и вдохновенно, бесстыдно вру. И картина моей житухи в коммуне получается вполне приличной. И работа не особенно грязная и тяжёлая. И ребята как ребята: всякие — разные, как везде. И общий язык с ними нахожу, не вздорю. С некоторыми — дружу. И никто меня на дурные поступки не подбивает.

— Главное, сынок, лишь бы между ними не оказалось жуликов, — со страданием в голосе произносит она. — Чтобы в шайку какую-нибудь не заманили, не дай бог!

Я-то знаю, что ни в какого бога она не верит, но когда разговор касается моей жизни, то она и его поминает. Лишь бы любую беду отвести. Чует материнское сердце надвигающуюся беду, а противостоять ей не может. И я не могу. Вернее, это в моих силах, если б не единственная ошибка, уступка вопреки интуиции, нежеланию, воле своей…