Рязанов Михайлович - Ледолом

…Майским светозарным утром я выбежал во двор и не узнал полянку. Налево от тропинки, ведшей к парадному крыльцу нашего дома, до самого забора с соседним, почему-то называвшимся «судейским», двором, хотя в нём жила знаменитая заслуженная учительница, чернела свежевзрыхлённая земля, по которой суетливо бегал наш дворовый скворец. Ещё вчера поздно вечером я вприпрыжку возвращался по мокрой от росы траве, и всё было на месте, и лунка с ручейком в своей канавке тоже. И лишь непривычно серело несколько камней, зачем-то притащенных из нашей «крепости» костлявым, но жилистым Толькой Даниловым — Бумбумом. Ещё вчера днём на нашей полянке я наловил полный спичечный коробок кузнечиков — на них так охотно клюют жадные окуньки. А теперь где их отыщешь, кузнечиков, — жить-то им негде.

Но почему изуродованную поляну не замечают Даниловы? Толька избегает смотреть в мою сторону и слишком уж усердно хлопает скалкой по вывешенному на просушку бесценному ковру, приданому тёти Тани. На ковре изображены лихо пляшущие под гармошку бородатые цыгане в красных рубахах, синих, зелёных портах и чёрных, выше колен, сапогах.

— Тише ты, ирод рыжий, колоти! Испортишь вешши! — кричит, высунувшись из окна, тётя Таня.

— Сам знаю, не маленький, — огрызается Толька. — Без понятья чо ли?

— Толян, — спрашиваю его, — кто нашу полянку перелопатил?

— Не твоего ума дело, — угрожающим тоном отвечает Рыжий. — Любопытный больно. А то получишь за своё любопытство: бум! бум!

И он имитирует удары кулаками справа и слева.

Именно за это пристрастие хвастаться, как он умеет тузить, Толяна и прозвали Бумбумом. Правда, я ни разу не видел, чтобы он задирал кого-нибудь из взрослых ребят. Тем более уличных пацанов. Он и по вечерам-то не показывается — до ночи зубрит школьные задания. Мать не разрешает якшаться «со свободской шпаной фулюганами». Но над младшими, из своего двора, он чувствует себя всемогущим повелителем. И дерётся! Совсем взрослый — с двадцать седьмого года рождения.

Хотя босые ноги Толяна не особенно грязны, я заметил у крыльца даниловские галоши с налипшей на них непросохшей землёй. Неужели он?

Я положил наземь удилища и другие нехитрые принадлежности для рыбалки и кинулся к маме.

— Наш ручеёк закопали! — завопил я, ворвавшись в комнату.

— Тише ты! Славика разбудишь. Кто закопал? Зачем?

— Вся полянка перекопана. Это Толька! По чуням видно.

— Что ты мелешь? При чём тут чуни? А ты не фантазируешь опять?

— Не! Честно — не фантазирую. Нету ручейка!

Маме, да и не ей одной, почему-то не нравятся фантазии, порождаемые как бы независимо от моего желания, без всяких усилий и придуманности, произвольно — воображением. Реальное и возникающее в моей голове часто путаю, а меня обличают: врёшь! Это беда какая-то! Устыжённый другими, я часто чураюсь своих «фантазий», а они преследуют меня на каждом шагу. И поделать с собой ничего не могу — воображение само, когда ему вздумается, включается и создаёт диковинные образы. И непредвиденные их действия. Люди мне порой напоминают или принимают обличье реальных, а то и несуществующих существ. Нередко бывает так: я гляжу на девчонку, а вижу перед собой… бабочку-капустницу, например. Ещё в детсадике я влюбился в кукольной красоты девочку — золотоволосую и голубоглазую. Она-то и увиделась мне капустницей. Я быстро понял, тут что-то не так, — не может девочка стать белокрылой бабочкой, и удивлялся искренне: почему так получается? Спросил папу. Он, глядя в газету, ничего по существу не ответил:

— Иди гуляй. Ерунду всякую мелешь…

Он очень долго отсутствовал дома и, наверное, очень уставал и почти всегда после работы лежал на диване. Мама на мои недоумённые вопросы «где папа?» ответила однажды строго: его послали в длительную командировку, и больше спрашивать об этом не надо. Что такое «командировка», я представления тогда не имел, пятилетний мальчишка. И поэтому обратился к Герасимовне. Она старуха без зубов, а у кого их нет — всё обо всём знают.

— Што така командировка? Отша, баешь, в камандировку ушлали? Это када камандир отшилат. А на школь, нихто не ведат. Вернётша твой отеш, вернётша. Иных отшилают, дак те не вожвиртаютша, а ён придёт. Шкора. В школу не ушпешь пойтить, милай шын. У наш многи в тех командировках нонше. Ён в ахвишерах не шлужил, молод был ишшо. И бешпартейнай. Шкоро жди ево.

Бабкина беседа успокоила меня. А поскольку мама запретила мне упоминать о командировке, то ей я ничего о разговоре с Герасимовной не сказал. Ждал и дождался. Отец вернулся исхудавший и щетинистый. В грязной, с остриженными полами шинели и каком-то тряпье. И стали мы жить как раньше.

…Мама, выслушав моё сбивчивое откровение о роднике, строго посоветовала:

— Займись лучше делом. И запомни: обзывать людей нельзя, это неприлично. Мало ли кто на кого похож.

— А курицу можно тётей Таней называть? Или тётю Таню курицей?

— Ни в коем случае, — отрезала мама. — В чулан запру к паукам, если такую глупость сморозишь. Понял?

— А ворону — бабушкой Герасимовной? Или бабушку Герасимовну — вороной?

— Тоже нельзя, и забудь об этом. Она старый человек, а пожилых надо уважать.

А как можно забыть такое: я сорвал, давно, возле забора алый цветок мака, а он, оказывается, бабке принадлежал? Она очень рассердилась и хрипло закричала на меня: «Лешов шын! Вот я тебя ужо хвороштинай!» Я бросился наутёк. Мне побластилось, что сей миг старуха превратится в громадную чёрную ворону — уже превратилась! И вот-вот клюнет меня сверху, схватив за плечи полированными кривыми когтями. И я увидел эти когти, впившиеся в моё тело, и вскрикнул. А оглянувшись, заметил, что бабка и с места не сдвинулась, а лишь припугнула меня, — скрипучий голос её слышался издалека.

Мама ещё в Кунгуре не доверяла моим рассказам, потому что я не раз пытался убедить её в том, чего не было, что лишь вспыхнуло и пронеслось в моём воображении. Но тогда, повторяю, я и сам не всегда отличал, что существует на самом деле, а чего нет и не может быть.

— Ничего не понимаю. Ну-ка идём… — недовольно произнесла мама, услышав про ручеёк, ведь я её от дела оторвал — от стирки. А она этого очень не любила, чтобы её никчёмными вопросами отвлекали, и негодовала каждый раз.

Мы вышли в общий коридор. Бабка Герасимовна, варившая для внуков на примусе овсяную кашу и слышавшая наш разговор, проскрипела:

— Этто Татиана швоевольнишат. Мало ей швово-то надела, от мира даденного, дак она у робят последний лужок отхапала. И Толькю впутала.

Услышав имя соседки, мама сразу повернула назад. Я — за ней.

— Будет тебе, Юра, из-за пустяков, — недовольно сказала она. — Не порть мне выходной день.

— Но это не пустяк, — горячо возразил я, — это наш ручеёк. Всех. А не её. И не Толяна.