Рязанов Михайлович - Ледолом

— Хорошо. Тогда — арш! На Миасс. К заводу «Ка четыре». Где мы бутылки вылавливаем. Там нас ждёт царский прощальный обед. Точнее — завтрак, — пригласил начштаба. — Лады? И сразу на фронт!

Мы посеменили по улице вниз, туда, где вплотную к воде, окружённые заборами, стоят корпуса завода, о котором пацаны судачили, что он «секретный». Но что для нас, будущих разведчиков, эти «секреты»! Мы точно знали, что на нём производят оргстекло. Для танков. Пуленепробиваемое.

…Незаметно подобравшись к кромке забора и воды, Вовка откуда-то из-под доски вытащил мешок и заявил беспрекословно:

— Я всё сам! Я угощаю!

Он вынул из него (ведь где-то, не в первый раз удивляюсь, разыскал!) несколько пустых консервных банок. Дно самой большой проткнуто гвоздём десятки раз. Как решето. Или тёрка. Извлёк заранее припасённые плоские речные гальки. После развязал тряпицу, в которой оказалось две-три пригоршни серых колотых камушков карбида. Пошарил в недрах мешка и снова всё сложил в него.

— Щас. Ноги бы не распороть… Кана́ем, [90] Канаем — идём вместе, пошли вместе (уличный жаргон). друг.

За забором, покосившимся в сторону Миасса под напором горы бутылок — с двухэтажный дом, мы, преодолев метров пять — шесть, пристроились. Каких только здесь во время ранишних посещений не обнаруживалось сосудов по цвету и объёму! Много дореволюционных. Например, из-под коньяка некоего господина Шустова. Такие, кстати, в ларьках сбора стеклотары не принимали, уж мы-то знали. Откуда такие древние сосуды сюда попали — загадка. Некоторые очень красивые: коричневые, красные, зелёные, витые, пузатые, графины в мелких трещинках — прозрачные, словно хрустальные.

Часть стеклотары при пополнении переваливалась через забор в Миасс. Она считалась нашей законной добычей. Мы вылавливали сосуды, гоняясь по реке за торчащими из воды горлышками. Утонувшие бутылки нащупывали пальцами ног в иле и вытягивали их из мягкого, бархатного дна. Если же сосуд плотно засасывало, приходилось нырять, хватать его за горлышко и быстро выкапывать из грунта. Сколько раз мы резали при этом пальцы рук и ног! У меня кровотечения быстро останавливались, а у Вовки… малокровие! Нелегко они нам давались, эти бутылки, — кровью. Правда, и деньги за них платили немалые — двенадцать копеек штука! Если хорошо потрудиться, то можно быстро приличную сумму скопить. И на эти денежки купить на базаре интересные книжки.

У кромки воды, под забором, на растрескавшейся изогнутыми лепёшками полоске суши, мы облюбовали укромное местечко (нас видно было только с реки), выбрались на этот крохотный сухой участок, и Вовка категорично повторил:

— Я всё сам сделаю. На прощанье.

К перечисленным ранее мною вещам из мешка ещё кое-что добавилось: серого цвета пятнистый камешек — «огниво», кресало из куска напильника и трут в медной трубке, которую, пускаясь в плаванье на наш островок, начштаба держал в зубах, чтобы не замочить.

Друг приготовил поистине роскошное лакомство: проволочную сетку, сплетённую им собственноручно, полную поживы, опустошили почти целиком, оставив на берегу горку красных панцирей и клешней да залитые остатки костра из щепок, настроганных с верхних, сухих, частей досок забора самодельным тесаком. Вовка его из бочечного обруча выточил.

…Возвращаемся домой. Про себя я опять думаю: вот друг у меня — натуральный Робинзон Крузо: попади один-одинёшенек на необитаемый остров — с голоду не умрёт! Мне есть чему у него поучиться. Тем более что путь предстоит, наверное, неблизкий, и никто меня пирогами встречать не будет.

— Юра, я решил тебе свой компас подарить. Он у нас в тайнике, в штабе. Карта и компас точнёхонько до цели доведут. Гарантирую. Из Ленинграда привёз. С типографией. В карманах.

— Я перед тобой в неоплатном долгу, Вовк. Первый сбитый мной Фокке-Вульф, считай, и твой, — растрогался я.

— Не сомневаюсь в твоём успехе, — уверяет Вовка. — Главное — отремонтировать машину. У партизан всё нужное для ремонта найдёшь — в бывших МТС. А управлять ею научишься в два счёта. Сообразишь что к чему: на приборах всё написано.

Примчались восвояси воодушевлённые.

Славика застаём с малышнёй в ливневой канаве напротив наших ворот. Он строит из песка очередной дворец. Старается. Архитектором будет. Несомненно. Тётя Люба Брук предсказала.

…С этой канавой и у меня связаны самые отрадные давние воспоминания. После дождя, тем более обильного, она переполняется и, можно сказать, выходит из берегов на тротуар, бурливо неся мутные потоки в Миасс. Тогда мы, соседские мальчишки из разных дворов, выводим на её ребристые просторы целые флотилии кораблей: от сделанных из клочка газеты или куска коры дерева до парового катерка, котёл которого работает от горящей под ним свечи. Этот красно-синий катер — мечта свободских пацанов — принадлежит Мишке Сурату, сыну закройщика, знаменитого на весь город.

Сураты богато, на зависть всей улице, живут в собственном большом бревенчатом доме через дорогу от наших ворот. И никто к ним никаких эвакуированных не приводит, не «уплотняет». Летом у них всегда открыты окна и постоянно звучит патефон. Вот и сейчас писклявый старушечий голос дребезжит сердцещипательный романс. «Ветерокъ чуть колышитъ цветочекъ» — так написано на дореволюционном диске. Пищит какая-то госпожа Вяльцева. Наверняка горбатая старушенция лет эдак под сто. И чего хорошего Сураты в этом писке нашли? «Ветерок чуть колышет цветочек» — она, наверное, сама раскачивается, как тот цветочек. Вот Шаляпин поёт «Очи чёрные» — в ушах звенит! Не голос — оркестровая труба!

Мне иногда самим хозяином, Самуилом Яковлевичем, оказывается великая честь (ведь с Мишкой мы друзья), стоя за подоконником, в палисаднике, крутить ручку музыкальной машины. И я упиваюсь мелодиями Штрауса, Легара, Кальмана, чуть хрипловатыми, но всё равно прекрасными песнями в исполнении Лемешева, Козловского, Петра Лещенко, ариями из опер в исполнении Шаляпина, Собинова… Всё разрешает начальство знаменитому закройщику, даже, со слов уличных пацанов, блатные одесские песенки Леонида Утёсова.

…Пока Славик лепит стены и башни волшебного замка, я написал и положил записку в матового стекла сундучок-сахарницу, тоже от отцовой мамы нам осталась — её приданое.

Я бабушку свою смутно помню. Мама, когда разговор о ней заходит, напоминает, что она меня от смерти спасла. Я в Семипалатинске, где родился, воспалением лёгких и малярией заболел, когда совсем малышом был. Бабушка выходила меня и в Кунгур привезла, где мы тогда временно у маминой сестры тёти Лизы жили.

Но вернёмся в жаркое лето сорок третьего.

Записка получилась короткой:

«Мама, я ушёл на фронт. Не ругай меня. Славик будет тебе помогать. Он научился хорошо поливать огурцы и мыть посуду. Я вернусь с Победой.