Рязанов Михайлович - Ледолом

У каждого из нас на попечении уже есть по старухе. За мной закреплена Герасимовна. Я ей воду помогаю носить из колонки. У Юрки тоже старушка-соседка, окно её крохотной комнатёнки отделяет не более метра от кирпичной стены дома, стоящего рядом. Так всю жизнь, наверное, она в эти кирпичи и смотрит. Старушка одинока и бессловесна, какая-то безнадёжно пришибленная. Но Юрка с ней ладит. Для Вовки не нашлось старухи в своём дворе, он отыскал подходящую на другой стороне улицы, и тоже странная бабка. Мы её приметили, потому что она выходила на уличную лавочку с подушкой, привязанной к голове, чем поначалу немало нас смешила. А когда Вовка познакомился с бабушкой поближе, то выяснилось, что она больна. Головными болями. Инвалид.

Теперь ещё и Каримовна к ним прибавилась. Она будет четвёртой, нашей общей. И все мы хоть чем-то ей да поможем. Ведь делать это так приятно и совсем нетрудно.

Квартира Гудиловны простояла несколько месяцев нежилой. Ставни плотно закрыты на накладку с болтом, дверь — тоже.

Но вот какие-то люди из домоуправления, чтобы попасть в квартиру, перепилили ножовкой накладку и выковырнули ломиком хитроумно устроенный внутренний дверной замок.

В комнате — шаром покати, только мусор по углам остался от постояльцев. Хозяйка, видимо, никогда её не подметала. Проникнув в помещение вместе с домоуправленцами и вездесущей бешено-деятельной общественницей тётей Таней Даниловой, я удивился: где же вещи, которыми она была уставлена и на которые я глазел в день обыска? Где отделанный дорогими сортами дерева генеральский буфет, обвешанный бронзовыми ручками, где настенное овальное зеркало в золочёной резной оправе, связки книг в кожаных тиснёных переплётах и с золочёными обрезами, кресла с изогнутыми спинками и ножками, обутыми в бронзовые, тоже золочёные, львиные лапы, с подлокотниками, обтянутыми алым бархатом и завершавшимися литыми львиными головками? Куда делся круглый малахитовый столик на бронзовой подставке, на котором возвышались огромные часы под стеклянным колпаком и с блистающим золотом фигурами по обе стороны круглого циферблата: тётенькой в широченном — колоколом — платье и дяденькой в штанишках и чулках?

А чемоданы, наполненные золочёными ножами, вилками, ложками, хрустальными рюмочками, какими-то сосудиками, — красноармейцы чемодан поднимали — кряхтели. Зачем всё это понадобилось Гудиловне и Немтырю, разве недостаточно, как у нас, для каждого семьянина по одной вилке и ложке? Кто и когда успел всё виденное нами сначала натаскать откуда-то, а после увезти, и куда? И на чём?

Тогда, во время обыска, я недоумевал: каким волшебством сказочного Аладдина вдруг заполнило невероятное обилие драгоценностей бывшую нашу комнату? Я не видел, чтобы Немтырь что-нибудь приносил с собой или привозил, хотя и встречались мы очень редко. По ночам, что ли, ему все эти сокровища доставляли?

Герасимовна лишь ахала, вертя туда-сюда похожей на птичью головой, — без зубов нос на худом лице выглядел подобием клюва.

— Мы при барыне жили до леворушии, в Твершкой губернии, дак у её в ушадьбе менее богатштвов было, право, поменее. Уж не барыня ли Гудиловна? — допытывалась она у тёти Тани.

А у бедной тёти Тани глаза разбегались, и она, задохнувшись от увиденных сокровищ, онемела. Напрочь. И долго не разевала рта.

…И вот появился теперь хозяин нашей бывшей комнаты.

Герасимовна, хотя и жаловалась на слабость зрения и отсутствие по бедности очков, а разглядела: из вещей хромой новосёл принёс с собой «папку ш гумагами, полеву шумку на ремне и шинелишку. Стару».

— На ней, видать, шпит, шердешнай, ею и укрыватша, — сочувствовала соседу бабка.

Присутствие, со слов бабки, «квантиранта» я почувствовал тоже: за стеной кто-то есть — постоянно слышались постукивания. Это беспрестанно вышагивал по комнате, как его назвала бабка, «ранетый анвалид». Притащил он к себе, как всем нашептала тётя Таня, «каку-то бандуру, деревянну».

…Несмотря на постоянно открытую форточку, мне душно, и я выбираюсь на крыльцо, на свежий воздух. Устраиваюсь на завалинке, запахнувшись в порыжевший мамин плащ, — меня иногда знобит. Но я с удовольствием всматриваюсь в громадное окно Мира, удивляюсь всему необычному. А оно — на каждом шагу.

Изумрудная, просвечивающая в солнечном луче рогатая гусеница, тугая, с белоснежной манишкой, ползёт к сиреневому кусту, собственности завмага, «милой дошери Даши». Так ласково называет Малкову, кланяясь, сгибаясь чуть ли не в дугу при каждой встрече, и без того горбатая бабка Герасимовна. Горб у неё вырос от тяжёлой работы, а в молодости, с её слов, она «рашкрашавиша» была. Привыкла дореволюционной своей барыне кланяться, так и завмаг для неё — великая госпожа. Противно на них обеих смотреть. А по мне, явись хоть самый большой начальник, ни за что не поклонюсь. Я свободный советский человек и никому ничем не обязан. Только маме. И Родине. Когда потребуется защитить их от врагов.

А бабка перед какой-то завмагазиншей унижается. Тёмный, затюканный человек.

…Гусеницу я не решился раздавить — уж очень красива. Может быть, она и не вредитель. Травку хрумает. Её кругом уйма. Пусть живет. Окуклится — красивой бабочкой из своего коричневого панциря вылетит.