Эльмира Нетесова - Тонкий лед

— Насильников не судили? — удивился Егор.

— Они — узаконенные дураки, со справками. С са­мого рождения. Таких не судят.

— А в детстве ее лечили?

— Милый, в деревне легче десяток здоровых сде­лать, чем вылечить больного. Это ж надо в город вез­ти, к врачам, покупать лекарства. А за какие шиши? Вот и лечили девчонку домашними средствами. Отец вожжами бил до обмороков, мать — каталкой, бабка — крапивой, брат — ремнем. Серафима всякого натер­пелась и навидалась. Упустили девку дома, так и ос­талась утехой деревни.

— Семьи у нее нет?

— Кому нужна?

— Обидно! Два дурака жизнь поломали.

— Ой, Егорушка! Эти хоть дураки, что с них взять? А скольких женщин нормальные мужики дурами сде­лали? А в тюрьму сунули? Сами с другими бабами открыто в своем дому живут. Детей старики той первой жены растят. Коли отказались, недолго думая, по при­ютам раскидали. Пока баба отбудет срок, собери их потом, сыщи попробуй. А если грамотешки нет, то и вовсе пропала жизнь. В свою избу не дадут воротить­ся. Родителей из нее повыкидывают, а управу на них не найти! Нынешние мужики — сплошь прохвосты! Вон мой отец за пять кило муки мамку властям сдал. Она пекарем работала. Ей и дали пять лет. Нас трое сирот осталось. Всех из избы выкинул как щенков прямо на снег, босиком. Родных не пощадил. Мне тогда шестой год шел. Свои деревенские сжалились, разобрали по домам, приютили. А отец новую бабу приволок с со­седней деревни: свои не смотрели на него, человеком не считали. А новая баба вовсе бесстыжая: мамкину одежу носить стала, да еще похвалялась, что папаня ей все подарил. Ну, мы все трое в колхозе смалу ра­ботали. Кто где приткнулся, кого куда взяли. И через пять лет подарил нам колхоз новый дом. К тому вре­мени мать с зоны воротилась. Все вместе жить стали. Братья, старший и средний, в армию пошли, да так и остались в городе. Я с мамкой жила. Замуж идти отка­зывалась. А ну такой, как отец, попадется — всю жизнь изгадит! Боялась одного, случилось другое. Папаня и впрямь заявился к нам. Я только с дойки воротилась утром, он и закатился. Враз к матери, мол, давай забу­дем все плохое и помиримся, воротишься в свой дом. А этот дочери останется. Может, она себе мужика сы­щет? Я как хватила его за шиворот, с избы поволокла. Вытащила на крыльцо и матом выходила перед всей деревней. Испозорила как хотела. А он, уходя, сказал мне: «Всякую гадость свою вспомнишь. Уж как в этот раз тебя проучу, черти в аду дрогнут от жути!» Я не поверила. У нас с мамкой корова имелась, аккурат на тот момент стельная. Вот-вот опростаться должна была. Мы с мамкой ее по очереди караулить выходили в са­рай. Так-то я выскочила, у коровы потуги начались. Присела возле нее, слышу, кто-то к нам в дом идет. На крыльцо зашел, но не стучится. Я дверь сарая приотк­рыла, глядь, папаша бензином стены дома и крыльцо поливает. У меня в глазах потемнело. Схватила вилы и к нему. Насквозь пропорола мигом. Уж как получилось, сама не знаю. А он дергается, хочет спичку зажечь, чтоб дом подпалить, да ничего не получается. Руки отказа­лись слушаться, боль одолела. Зато как кричал, поды­хая, хуже зверя рычал, крыльцо грыз зубами и все клял меня... Ну, да последний год остается. Скоро домой, к мамке. Больше нам никто не помешает,— вытерла концами платка мокрые глаза. Оба услышали протяж­ный сигнал машины.— Вот и Ирина приехала за Вами. Поезжайте домой с Богом! Простите, коли что не так,— женщина встала и скрылась за дверью.

На следующий день Егор знакомился с почтой, по­ступившей в зону. Писем пришло очень много, и Пла­тонов понял, одному не справиться. Сотрудницы от­дела быстро разделили всю корреспонденцию, но и оставшееся завалило весь стол. Человек читал пись­ма, не поднимая головы.

«Милая доченька! Как тяжко нам с отцом без тебя! Ждем не дождемся, когда освободишься и воротишь­ся в дом. Все из рук валится, ведь мы вовсе ослабли. И на что сдался тебе этот хромандыля Тишка? На что его так отделала? Ить он в больнице опосля суда над тобой еще три месяца валялся. Врачи сказывали, будто его ноги с жопой никак срастаться не хотели. Так он, окаянный, даже срал под себя. Во до чего испаскудился пес шелудивый. Нынче уже другой приемщиком молока на вашей ферме работает и пока не отворовывает молоко у доярок. Боится, каб ему не перепало от них как Тишке от тебя. Бабы на ферме хорошо полу­чать стали и жалеют тебя. Велели приветы от всех передать: и от скотников, и от коров. По тебе скучает всякий, даже Данилка-кормозапарщик. Тот про душу заговорил, сказал, что поговорить ему стало не с кем. Коров твоих подменной доярке дали, но временно, до твово возврата. Скотина не слушается ее, по тебе ску­чает. Вот и поверь, что мозгов не имеют. Оно хоть и немного тебе сидеть осталось, а ждать каждому тяж­ко...» — читал Егор письмо. Он положил его на стопку, отметив, в какой барак передать.

«Мамочка милая! Я каждый день считаю, сколько осталось до встречи с тобой! Ты про меня не бойся. Учусь хорошо. Двоек вовсе нет, а троек совсем немно­го. Может, потому что во двор перестал ходить. Соседи обзывают, а пацаны дразнят. Со всеми не передерешь­ся. Вот и сижу дома вместе с котом. Бабушка его при­несла мне в друзья, чтоб не скучно было одному. Мы с Васькой даже разговариваем. Он бабку зовет мамой, а меня — гадом. Не знаю, за что. Сам так придумал...

...Мама, куртку, которую ты свистнула для меня из палатки, у нас забрали. Еще при тебе, но бабуля купи­ла точно такую. И я теперь хожу в ней в школу. А чтоб легче прожить, я в рекламном бюро работаю, расклеи­ваю на столбах и заборах листки, бюллетени, плака­ты, информацию всякую. В месяц получаю тысячу, а иногда и больше, если работы невпроворот.

Мам, а я отплатил бабе-продавцу из палатки, из-за которой посадили тебя. В тот день пошел сильный ли­вень, и мы с базарными пацанами сорвали брезент с ее палатки. Баба чуть не усралась, не зная, что де­лать: догонять улетающий брезент или спасать товар? Ох, и много шмоток у нее в тот день увели воришки. А я радовался! Так ей и надо! Ведь из-за нее без тебя остались. Пусть и она плачет как мы, каждый по своей потере...»

«Что ж, прав мальчишка! С детства должен отста­ивать свое. Иначе не состоится из него путный му­жик!»— улыбался Егор, уважительно погладив пись­мо, словно пацана по плечу. Поставив номер барака, положил на стопку конверт.

«Аленушка! Как долго тянется время! Кажется, веч­ность прошла со дня последнего свидания. Ты все не веришь, а у меня никого нет. Отшибло вконец, что было! С Надькой даже не здороваемся. Она тогда и впрямь впервой заявилась и сиганула на меня. Не удержался. Сам не знаю, как все получилось? Увидел тебя у по­стели и вовсе ошалел. Заклинило с рогами. Не смог сразу от Надьки отвалить. Ну, ты ее уделала! До сих пор в корсете ходит. Морда вся в рубцах и шрамах. Ей хотят пересадку кожи сделать, с задницы на морду! Во жуть! А кто ж после той операции подойдет и целовать станет? Да на нее нынче даже бомж не оглянется! А меня прости. Ну, накатила дурь. Считай, что вышибла! Не повторю. Черкни, чего тебе подбросить, ведь скоро нам должны дать личное свидание. Я ж уже сколько времени в непорочных маюсь. Как кобель-одиночка дышу! Но уж доберусь до тебя, драчунья мохноно­гая...»— Егор усмехнулся, положил письмо на пачку.