Эльмира Нетесова - Тонкий лед

— Почему ж Ефремов о нем смолчал?

— Егор, он не дурной навовсе! Сказывать такое про себя — самому осрамиться. Вот и смолчал. К то­му ж, покуда ен на ноги встал, солдата в зоне уже не было, и тех, кто в тот день с ним были, тоже увезли. Докажи ветру в задницу, кто больше виноватый?

— Кондрат, а ты не знаешь, кому удалось сбежать из зоны?

— Иные на Сахалине осели. Купили новые паспор­та. Охотятся, рыбачут, в города не лезут. Подале от ми­лиции хоронятся. Другие мужики взамуж повыходили.

— Это как? — не понял Егор.

— Тихо! Нашли себе баб, расписамшись, перешли на фамилии жен. Такое дозволяется. Вот и сыщи! От­личи беглого от коренного свойского мужика. Ни в жисть! Такие в тишке да при хорошей хозяйке еще долго свет коптить станут. Им наплевать, что в зоне их в покойники списали, а домой отписали, что убиты при попытке к побегу. Другому даже краше иную семью заиметь. А у многих, окромя родителев, никого не имелось. Фартовые и навовсе родства не признают. У них за одну жизнь с десяток имен сменится. Сколь­ко побегов, столько паспортов. И ништяк! Их сажают. Стреляют, а воров от того меньше не становится. Плодятся как тараканы.

— Они к вам сюда заходят?

— Ну, еще что? На кой я им нужон? А и оне к чему сдались тут? Старушек пугать? Не стоит! Даже мимо не шмыгают. Тут улица особливая. Все друг друга на­перечет знают. Чужой враз приметен, оттого и не рис­кнут объявиться. Я им ворог и недруг,— отмахнулся Кондрат безразлично и, глянув на вошедшую старуш­ку, сказал радостно,— а вот и Варюшка, моя охранни­ца пожаловала. Кормилица и заботчица! Пчелка наша! Проходи, не робей, мое солнышко ясное. Ужо наскучился по тебе. Да ты не топчись. Мой гость — старый знакомец. Из прошлого, но ни зэк. Начальник! С тех, кто подмог скорей на волю выйтить. Не косись на его. Егор—добрый человек. В ем никогда не сумлевался! Жаль, что мало нынче Платоновых, не то б больше было порядку серед людей.

Егор уходил от Кондрата в раздумье: «Правду ли сказал дед? Если не соврал, то почему смолчал тог­да? Ни словом не обмолвился Соколову, что знает об охране и Ефремове. Хотя обронил еще в мой про­шлый приход, что хоть он и старый, но голова и жизнь — одна, и рисковать ими он не хочет. Выхо­дит, могли навестить его фартовые и свести с ним счеты? Но ведь они сумели уйти. Не их опасался. Тех солдат-охранников? А может, Ефремова? Но он на своем месте, в зоне. Его назвал сразу, не опасаясь последствий. Неужели Ефремов продался? Скольких же он выпустил за все годы?» Человек покачал голо­вой. «То-то и теперь Соколов покоя не знает. Каждый день только и слышим о его зоне: «Убежали матерые преступники из зоны особого режима содержания! Просьба ко всем жителям Поронайска не выходить на улицу в ночное время суток. Будьте осторожны, откры­вая двери квартир и домов. Убедитесь. Кто вам зво­нит? Не оставляйте двери жилищ открытыми. Не от­пускайте детей во двор вечером». Выходит, и сегодня Ефремов продолжает свою двойную игру? Снова на­шел общий язык с солдатами охраны и списывает в покойники живых уголовников! А Соколова сдерги­вают среди ночи. Он и не подозревает, какая игра ведется вокруг,— вздыхает человек и вдруг вспомина­ет,— а ведь Соколову скоро на пенсию! Кого-то назна­чат после него, тот и станет расхлебывать эту кашу. Хотя кто знает? Может, новому по душе придется ны­нешний уклад? Ефремовых еще хватает...»

Платонов и сам не заметил, как подошел к крыль­цу. Позвонил в дверь. Тут же услышал торопливые шаги Наташи:

— Егорушка, я так ждала тебя! Ты мой самый луч­ший, самый родной на земле!

И сразу будто гора свалилась с плеч. Нет тяжести на душе, неприязни к людям. Всё и все остались за порогом счастья своей семьи.

Платонов теперь не задерживался на работе до полуночи, не ночевал в кабинете, свернувшись кала­чиком на старом диване. Даже водитель перестал спра­шивать, куда подвезти Егора, и вел машину без вопро­сов к дому Натальи. Сегодня Платонов предупредил, что хочет навестить тещу. Та позвонила на работу и сказала, что ему пришло письмо, надо приехать и забрать его.

Егор, войдя в квартиру, удивленно огляделся. Все здесь изменилось. Вокруг новая мебель. Ничего пре­жнего, хотя бы на память, не уцелело. Даже детский набор, купленный когда-то для Оли, столик с двумя стульчиками, исчез бесследно.

Громоздкие диваны и кресла с толстыми кожаными боками заняли все углы и выдавили из квартиры хлип­кое, ненадежное прошлое.

— На свалку Ванюшка велел свезти весь хлам. Да и чего оставлять тот мусор? Зато вишь, как красиво нынче! — гордо оглядела огромные ковры на стенах и полах, могучую мебель, из-за которой дышать стало нечем.

— Как мрачно у вас! Будто в склеп попал! — выр­валось у человека.

— Да что ты несешь, Егор? — обиделась теща.

— Дышать нечем. Как в мебельный склад попал по ошибке. Явно перегрузили квартиру. Устроили выстав­ку, а жить где будете? В ваши годы пространство и воз­дух нужны. А вы себя заживо в могилу загнали. Кругом теснотища, запахи лака, клея. Как терпишь такие опы­ты над собой? — пожал плечами зять.

— У нас отродясь такой мебели не было. Как жили, сам помнишь! Срамотища единая! Ей Богу! Хоть нын­че не стыдно двери открыть, гостей принять. Никто на смех не поднимет! Не то что раней! Койки заместо ножек на пеньках стояли. Сколько ночью с них падали на пол? Да еще коленки сшибали? Разве не так? — усмехалась женщина.

Мария Тарасовна позвала человека за стол, загре­мела посудой.

— Я есть не буду,— вспомнил Егор, что его ждут дома.

— С чего так? — удивилась теща.

— Мам, у меня есть женщина. Я живу с нею. Она ждет,— признался, заикаясь.

— Как это? Нашел другую? — выпустила из рук та­релку. Та со звоном упала, разбилась вдребезги.

— Мам, сколько лет прошло? Я все ждал, когда Томка образумится. На моем месте любой потерял бы терпение и создал бы другую семью. Даже ты мне советовала. Чему теперь удивляться?

— Да не в том дело, Егорушка! Семья, понятно, нужна. Как без нее? Я вон на что старая, а и то нашла себе голубя. Тебе ж и подавно нужно было женщину сыскать. Только как быть теперь, ума не приложу...

— А что случилось?

— Томка вертается! — всплеснула руками Мария Тарасовна и, убрав с пола осколки тарелки, налила чай на двоих, села рядом, достала письмо из карма­на.— Читай,— попросила тихо.

«Милые мои, родные Егорик и мамочка! Конечно, обижаетесь, что редко и мало пишу вам. Не серчайте! В том, честное слово, нет моей вины. Совсем заши­лась на работе. Очень большая нагрузка. Вы не пове­рите, никто не хочет работать в больнице из-за копе­ечной зарплаты. На нее и впрямь не прожить. Дома мне тоже было велено бросать работу, которая прино­сит одни убытки. Я даже расход на бензин не покры­ваю, а ведь нужно поесть, во что-то одеться и обуться. Короче, я работаю в ущерб семье, так мне было заяв­лено уже не раз. Все понимаю разумом, тем более что многие мои коллеги давно ушли из медицины и устро­ились там, где больше платят. Но что мне делать с собой? Я не могу оставить свою работу! Я люблю ее! Она — мое первое я! В ней чувствую себя человеком! Не мыслю себя вне ее. Знаю, уйду из медицины — потеряю все! Я и так сотворила глупость, развалила семью. Осталась никчемной фифой, противной самой себе. Спасает лишь работа. Там нужна, в больнице чувствую себя необходимой. А мне предлагается мес­то содержанки, которую в любой момент могут попе­реть под зад коленом. Я не хочу такой участи. Я уже списалась с облздравом Сахалина. Недавно получила ответ, что работу по специализации мне предоставят в любом городе, и как только дам телеграмму о согла­сии на переезд, мне вышлют деньги на дорогу. Думаю, медлить не стоит. И я к Новому году буду с вами.