Примо Леви - Передышка

Два года назад, в самый разгар войны, она с родителями бежала в предгорья Кавказа и там попала на службу в эту самую команду. Попала очень просто: ее, можно сказать, остановили прямо на улице и забрали в штаб напечатать на машинке под диктовку несколько писем. Так она и осталась там, уже не могла освободиться (а я думаю, не столько не могла, сколько не хотела), и команда стала для нее родной семьей. Она прошла с ней десятки тысяч километров по разоренным тылам бесконечного фронта, растянувшегося от Крыма до Финляндии. Формы она не носила, должности и звания не имела, но следовала за командой, потому что приносила пользу своим армейским товарищам и была их подругой, потому что шла война и каждый должен был выполнять свой долг, и еще потому, что мир велик и разнообразен и хорошо повидать его, пока ты молод и у тебя нет никаких забот.

А у Галины и не было никаких забот. Утром, распевая, как жаворонок, она шла в умывальню с покачивающимся на голове тюком белья, днем, поджав босые ноги, барабанила в комендатуре па пишущей машинке, по воскресеньям я часто встречал ее у крепостной стены под ручку с солдатом (каждый раз разным), а вечером видел в романтически томной позе на балконе, под которым оборванный поклонник-бельгиец исполнял ей на гитаре серенаду. Она была простая, наивная, живая и веселая девушка, чуть кокетливая, чуть легкомысленная, не слишком образованная, но у нее, как и у ее товарищей, друзей, возлюбленных было чувство достоинства, свойственное тем, кто знает, зачем работает и ради чего воюет, кто верит, что вся жизнь еще впереди.

В середине мая, спустя несколько дней после окончания войны, она пришла попрощаться перед отъездом: ей сказали, что она может возвращаться домой. А проездные документы? Деньги на дорогу?

— Не надо, — смеясь ответила она, — не пропаду. — И исчезла, ушла нескончаемыми дорогами своей необъятной страны, затерялась среди русских просторов, оставив после себя терпкий аромат земли, молодости, радости.

В мои обязанности, кроме помощи в амбулатории, входило еще проводить вместе с Леонардо проверки на вшивость.

Это было просто необходимо, поскольку в тех местах свирепствовала эпидемия сыпного тифа, часто со смертельным исходом.

Работа не из приятных: мы должны были обойти все бараки, предложить каждому снять и вывернуть перед нами рубашку, потому что вши обычно гнездятся и откладывают яйца в швах и складках носильных вещей. Тифозные вши имеют на спинке красное пятнышко. Наши подопечные любили без устали повторять, что, если посмотреть на это пятнышко в увеличительное стекло, можно разглядеть крошечные серп и молот. Еще вшей называли пехотой. Соответственно блохи были артиллерией, комары авиацией, клопы парашютистами и лобковая вошь саперами. Русское слово «вши» я узнал от Марьи, которая вручила мне вторую амбарную книгу и велела ежедневно записывать количество и имена завшивевших, а тех, кто завшивел вторично, подчеркивать красным карандашом.

Рецидивов обычно не случалось, если не считать истории с Феррари, получившей широкую известность благодаря его громкой фамилии. Феррари был из Милана, у него полностью отсутствовала воля к сопротивлению. Арестованный за уголовное преступление, он отбывал наказание в тюрьме Сан-Витторе, когда в 1944 году немцы поставили его перед выбором: либо продолжать отсиживать свой срок в Италии, либо ехать работать в Германию. Он выбрал последнее. В лагере таких набралось около сорока человек, почти все воры и мошенники. Эта разношерстная неспокойная компания жила своим обособленным миром и доставляла немало хлопот русскому командованию и бухгалтеру Рови.

Сам Феррари относился к своим коллегам с нескрываемым пренебрежением и общению с ними предпочитал одиночество. Лет сорока, ко всему равнодушный, худой, желтый, почти полностью облысевший, он целыми днями лежал на нарах и читал. Неутомимо читал все, что попадалось под руку: газеты и книги на итальянском, французском, немецком, польском. Раз в два-три дня, во время проверки, он говорил мне:

— Эту книгу я кончил. Нет у тебя чего-нибудь еще почитать? Только не по-русски, знаешь, в русском я не силен.

Его не то что полиглотом, его грамотным назвать было трудно, но он «читал» любую книгу от корки до корки, шевеля губами, разбирая буквы, складывая слоги и мучительно реконструируя слова, смысл которых его не интересовал. Чтение для него было все равно что для других, в зависимости от уровня, разгадывание кроссвордов, решение дифференциальных уравнений или вычисление орбит астероидов.

Человек он был необычный. Однажды он разоткровенничался и поведал мне свою историю, которую я здесь и привожу.

«Много лет я занимался в воровской школе на площади Лорето в Милане. Там был манекен с колокольчиками и кошельком в кармане. Нужно было вытащить кошелек так, чтобы колокольчики не зазвенели, но у меня никак не получалось. Поэтому воровать мне не разрешили, а назначили шухерить. Два года я стоял на шухере, но разве это работа? Риску много, а заработок маленький.

Думал я, думал и решил: есть лицензия, нет лицензии, а если я хочу заработать свой хлеб, надо работать самостоятельно.

Тут как раз война — эвакуация, черный рынок, трамваи битком набиты. Сел я на «двойку» у Порта Лодовика, потому что в том районе меня никто не знал. Рядом стоит одна с большой сумкой, щупаю карман — в кармане кошелек. Потихоньку достаю писку…»

Здесь придется сделать небольшое техническое отступление. Писка, как объяснил мне Феррари, — это специальное приспособление, изготовленное из половинки безопасной бритвы; им разрезают сумки и карманы, поэтому оно должно быть очень острым. Еще можно таким лезвием лицо порезать обидчику, это называется «по лицу писануть».

«…начинаю разрезать карман. Уже почти разрезал, вдруг женщина, не та, что с сумкой, нет, совсем другая, как заорет: “Вор! Держи вора!” Ей-то я что сделал? Ее-то какое дело? Еще понимаю, Пыла бы она из полиции, а то так, сбоку-припеку, ни меня, ни ту, с сумкой, раньше и в глаза не видела! Трамвай, конечно, остановился, меня схватили, потом я попал в тюрьму Сан-Витторе, оттуда в Германию, а из Германии сюда. Видишь, что значит проявлять инициативу?»

С тех пор Феррари инициативы не проявлял. Он был самым послушным, самым кротким пациентом: раздевался по первому требованию, показывал рубашку со вшами, наутро покорно отправлялся в дезинфекцию, но при следующем контроле вши почему-то снова оказывались на месте, и все повторялось сначала. Перестав проявлять инициативу, он и сопротивляться перестал. Даже вшам.

Моя работа давала мне по крайней мере два преимущества — пропуск и улучшенное питание.

В Богучицах, надо честно признаться, кормили нас совсем неплохо. Мы получали тот же рацион, что и русские военные, а именно: килограмм хлеба каждый день, два супа, одну кашу (блюдо из пшена или другой крупы с мясом и салом) и большое количество слабого подслащенного чая, чая «по-русски». Но мы с Леонардо еще не залечили нанесенную нам в Освенциме травму, скорее психологическую, чем физическую: после проведенного там года нас преследовал постоянный неконтролируемый голод, поэтому общего рациона нам было недостаточно.