Примо Леви - Передышка

В таких условиях матч продолжался больше двух часов и закончился в шесть вечера, естественно, с перевесом поляков. Возможно, игра и к ночи бы не закончилась, если бы все зависело только от капитана, который вел себя как царь и бог, не обращая внимания на часы и получая от самовольно присвоенной должности распорядителя безумное, ненасытное удовольствие. Но небо вдруг потемнело, затянулось тучами, и, когда упали первые капли дождя, раздался финальный свисток.

Полило как из ведра. До Богучиц было неблизко, переждать дождь — негде, и когда мы добрались до своих бараков, то промокли до нитки. На следующий день я заболел, причем непонятно чем.

Мне было трудно дышать, словно какая-то преграда закрыла воздуху доступ в легкие. При каждом вздохе я испытывал острую боль, она пронзала меня до самого позвоночника и поднималась все выше и выше, так что с каждым днем, с каждым часом дышать становилось все труднее. На третьи сутки я едва двигался, на четвертые уже лежал пластом; мое дыхание было частым и поверхностным, как у собаки в жаркую погоду.

Леонардо пытался скрыть от меня, что ему не ясна причина моего нездоровья, но я видел, что он серьезно обеспокоен. Впрочем, ему действительно было трудно определить, что со мной, поскольку весь его медицинский арсенал состоял из одного стетоскопа. На доктора Данченко надежды было мало, добиваться же у русских разрешения перевезти меня в местную больницу казалось не только делом хлопотным, но и не особенно целесообразным.

Дни шли, а я продолжал лежать, выпивая всего по нескольку глотков бульона в день и боясь пошевелиться, поскольку любое движение и кашель, который я пытался сдержать, вызывали нестерпимую боль и удушье. Леонардо, ежедневно простукивая мою грудь и спину, только через неделю смог наконец поставить диагноз: сухой плеврит, коварно захвативший пространство между легкими и сдавивший диафрагму.

Ни один врач не сделал бы того, что сделал для меня Леонардо. С помощью Чезаре он вышел на подпольных торговцев контрабандными лекарствами и отмерил пешком не один десяток километров, пытаясь раздобыть сульфамид и кальций для внутривенных вливаний. Большим успехом его поиски не увенчались, потому что чрезвычайно дефицитные сульфамидные препараты продавались на черном рынке по недоступным для нас ценам, зато ему повезло в другом. В Катовицах он набрел на таинственного собрата, имевшего не совсем легальный, но хорошо оборудованный кабинет, шкафчик с медикаментами, много денег и свободного времени. К тому же вроде бы даже итальянца по национальности. Потому «вроде бы», что все, что касалось доктора Готтлиба, было окутано глубокой тайной. Он отлично говорил по-итальянски, но не хуже по-немецки, по-польски, по-венгерски и по-русски. В Освенцим попал то ли из Фьюме, то ли из Вены, то ли из Загреба. Что касается Освенцима, он никогда не рассказывал, при каких обстоятельствах там оказался и в каких условиях находился, а расспрашивать его было неудобно, потому что он явно избегал этой темы. Просто невероятно, как ему удалось выжить в Освенциме, ведь одна рука у него не действовала. Еше труднее вообразить, какой ценой и каким образом ему удавалось не разлучаться все время с братом и загадочным шурином, а после освобождения в обход законов и русских властей превратиться всего за несколько месяцев в хорошо обеспеченного, известного на все Катовицы врача.

Он был на редкость одаренной личностью. Его хитроумный мозг, не напрягаясь, не уставая, не отдыхая, работал в ровном безостановочном режиме, устремляя неистощимые потоки своей энергии одновременно во множество направлений. То, что он знающий врач, стало понятно с первой минуты. Но была ли высокая профессиональность одной из граней его высокого интеллекта или всего лишь инструментом в достижении каких-то целей, секретным оружием, помогающим преодолевать препятствия, обращать в друзей врагов, добиваться «да» вместо «нет», — я понять так и не смог, и это тоже было частью его тайны, частью окружавшего его загадочного тумана, который никогда не рассеивался. Этот туман был почти реален, он скрывал выражение его глаз, размывал черты лица и вызывал подозрение, что в его поступках, словах и молчании есть определенная стратегия и тактика, преследование какой-то только ему известной цели, неутомимое и изощренное стремление разведать, не упустить, завладеть.

Но хотя гений доктора Готтлиба и был полностью направлен на извлечение практических выгод, злым назвать его было нельзя. Доктор Готтлиб настолько уверовал в собственные силы, настолько привык к победам, что мог позволить себе протянуть руку помощи менее обласканным судьбой ближним, в частности нам, избежавшим, как и он, смерти в освенцимской мясорубке. Значение этого факта он особо подчеркивал.

Готтлиб оказался настоящим чудодеем: он меня спас. В свой первый визит он определил болезнь, затем много раз приходил со шприцами и ампулами, и наконец наступил день, когда он сказал: «Встань и иди!» Боль исчезла, дыхание стало свободным, и, хотя во всем теле ощущалась слабость, я встал и попытался сделать несколько шагов.

Тем не менее еще дней двадцать я не выходил на улицу, проводя медленно текущее время за чтением книг, которые удалось раздобыть. Это были зачитанные до дыр английская грамматика на польском языке, «Мария Валевская — нежная любовь Наполеона», учебник начальной тригонометрии, «Узники Каенны» и любопытная немецкая повесть нацистского толка под названием «Die groBe Heimkehr» [18] Великое возвращение на родину (нем.). , в которой рассказывалось о трагической судьбе одной деревни в Галиции, где жили чистокровные немцы. Эта деревня в жестокие времена польского маршала Юзефа Бека [19] Юзеф Бек (1894–1944) — сторонник Ю. Пилсудского, в 1932–1939 гт. — министр иностранных дел Польши. подверглась гонениям и в конечном счете была разграблена и уничтожена.

Грустно, когда ты заперт в четырех стенах, а за окном весна, победа, и ветер доносит из соседнего леса волнующие запахи молодой травы, мха, грибов; стыдно за свою беспомощность, за то, что приходится обращаться к товарищам по любому поводу: принести из столовой еду, подать стакан воды, а в первое время — даже перевернуть на другой бок.

В комнате нас человек двадцать, включая Леонардо и Чезаре, и есть свой старейшина по прозвищу Мавр, пользующийся непререкаемым авторитетом. Он коренной веронец, потому что его настоящая фамилия Авезани, и родом он из Авезы — района прачек на окраине Вероны, прославленного Берто Барбарани. [20] Берто Барбарани (1872–1945) — поэт, писавший на веронском диалекте. Мавр уже старик, ему за семьдесят. Он крепок, жилист, высок ростом, держится прямо, еще силен, как вол, но движения уже скованы ревматизмом — сказываются и возраст, и годы тяжелой работы. Его лысый благородной формы череп окаймляет венчик белоснежных волос; худое, морщинистое лицо имеет характерный при желтухе оливковый оттенок, и глазные яблоки в кровавых прожилках сверкают желтизной. Взгляд из-под густых нависших бровей свиреп, как у цепной собаки.