Пер Петтерсон - Я проклинаю реку времени

Я сидел наверху на ветке. Веревка свисала из-под мышки и змеилась кругом на земле. Я снял рукавицы, сунул их под свитер, скрутил сигаретку и раскурил ее пятикроновой синей зажигалкой. Я неспешно и глубоко затянулся, наполнив дымом легкие, сидел и курил, прислонившись спиной к стволу. Растер окурок о ветку, чтобы огонек погас полностью, и швырнул на землю. Еще посидел.

Я смотрел на двор Хансена. Его самого не было видно. И фазана тоже. Белел распятый на козлах лодочный мотор. Я посмотрел на море позади крыш. Северный ветер навел на нем белые полоски пены, оно морщинило как мятая черная одежда или оберточная бумага ручной работы, оно казалось холодным до оцепенения и неприятно отливало фиолетовым, зато оно было ослепительно белым по самому краю горизонта — там сияло солнце, но отсюда оно ушло. Небо было низким и серым. Поднялся ветер, он леденил спину и шумел в ветвях вокруг меня. Не знаю, что произошло. Возможно, я потерял на мгновение сознание, но, когда пришел в себя, лицо было мокрым и я сидел, вцепившись в веревку мертвой хваткой, аж костяшки побелели. Я вытер лицо, сильно потер глаза костяшками, надел перчатки и осторожно сполз вниз, одной рукой держась за веревку, а второй перехватывая ветки. Я спускался дюльфером, как альпинист, но в самом низу снова отключился, стукнулся головой о ствол и очнулся.

Я сделал глубокий вдох полными легкими, потом еще раз, потом еще, проверил, в порядке ли правая рука: несколько раз сжал и разжал ее, было больно, но терпимо. Потом взял лопату и стал окапывать дерево. Голова кружилась, я так и хотел. Я прокопал второй круг внутри первого, чтобы углубиться побольше, потом еще один, и еще, а на пятом круге лопата стукнулась о корни. Я все копал, круг становился глубже, и в разных местах под лопатой обнажились блестящие корни, белые и красные.

Я присел отдохнуть, свесив ноги в выкопанный ров, снова стянул перчатки, скрутил сигаретку, зажег ее дешевой синей зажигалкой и выкурил до конца с закрытыми глазами. Она оказалась на удивление вкусной. Настолько, что я даже улыбнулся.

Я поднял ноги изо рва, встал и взял топор. Он хорошо лег в руку. Я пару раз рубанул сплеча по воздуху, как бьют в телевизоре гольфисты, и отчаянно кинулся рубить наискось первый корень — он разломился под таким натиском просто от частоты мельканий топора. Я боялся, что мама проснется от шума, но она была слишком измучена, слишком больна, и топор снова врубился в песчаную землю и наверняка обзавелся новыми зарубинами. Я шел по кругу, некоторые корни разлетались сразу, а другие приходилось рубить подолгу, они были вязкие, скользкие, полные нутряных земных соков и не хотели сдаваться, большинство корней. Но им пришлось. Мольбы не принимались, я рубил слева, справа и под конец размолотил все там в земле.

Я разогнул затекшую спину, подхватил веревку, отошел ровно на пятнадцать шагов в сторону сарая, прочь от дома и уперся каблуками в землю. Я отклонился назад, натянув веревку, привязанную к стволу сосны повыше середины, но не за самую верхушку, натужился изо всех сил и потянул. Что-то затрещало, и я почувствовал руками, что сосна подалась вперед, но тут же дернулась назад и встала как прежде. Каждый раз после моего рывка повторялось то же самое, и я стал думать, что вдруг не сдюжу, она проснется, отдернет занавеску, а все как было, ничего не изменилось, ничего не произошло, все как всегда.

Я бросил веревку, вернулся к сосне, взял лопату и стал снова окапывать дерево, еще глубже и наискось — подкапываясь под комель. Исподволь обнажился главный корень. Он уходил строго вниз, в землю, как якорь. Глубокий вдох — и за дело, сперва киркой, потом лопатой, чтобы уклон получился под нужным углом. Когда мне показалось, что уже хватит, я снова взялся за топор. Расставил ноги пошире, чтобы наклониться пониже, и рубанул изо всех сил — топор отскочил и ударил меня. От дикой боли занемела вся рука до локтя, я выронил топор и завопил, ядреныть, я больше не могу.

Когда волна боли стихла, я опустился на колени и не открывал глаз, пока в голове все не улеглось, тер руку о грудь, потом потряс головой и встал для новой попытки, более обдуманной; я решил сперва пройти весь круг киркой, а потом уже лопатой, и на двадцатом примерно ударе главный корень сломался с металлическим поющим звуком, как будто порвался трос, который держит подземная нечисть. Я снова вернулся к сараю, поднял веревку, изготовился и дернул изо всех-всех сил — и она внезапно рухнула, вся тяжелая шумящая сосна, а я бросился на землю и откатился в сторону, чудом увернулся. Ну не хило, думал я, раскинувшись на траве и глядя в небо, вздутое ветром, низкое, серое, но все это было теперь не важно, я сдюжил, и я хохотал, хохотал на пару с самим собой. Моя жизнь лежала передо мной. Все было поправимо.

Я отдыхал и валялся так, пока холод не пробрался сквозь свитер. Я прислушивался, не встала ли мама. Но в доме было тихо. Никто не возился на кухне. Наверно, она приняла таблетку, вон спит как беспробудно. Я в раскоряку приподнялся и сел, делая вид, будто бы решаю, сразу обрубить ветки или подождать. Посидел так на случай, если кто-то наблюдает за мной, и принял решение подождать.

Я встал, отвязал от сосны веревку, собрал с земли инструменты, отнес все в сарай и поставил в углу, а веревку намотал через руку и локоть, завязал узлом и повесил на крюк, потом закрыл дровяной сарай и пошел через двор к старому сараю.

Скоро свечереет, с моря наплывет осенняя темнота, натянется, как огромный брезентовый полог, вытянутый из горизонта, и придавит берег и пляж, и влево и вправо, и поля, и вересковые пустоши, и дороги, и тропинки, а заодно придавит и меня, если я окажусь на улице.

Но до этого еще несколько часов. Я распахнул дверь и вошел в сарай в знакомый запах слишком долго мокнущей побелки. Я хотел проверить, жив ли еще здесь мой велосипед. Вон он. Стоит, прислоненный к стене. Норвежской марки «Свитхун», синий металлик в белую полоску. Оба колеса спущены, но я нашел в углу ржавый насос и неуклюжими, неумелыми движениями накачал их, колеса не были проколоты, просто велосипед стоял без присмотра так долго, что камеры потихоньку сдулись несколько лет назад. Я вынес велосипед во двор, покатил его и запрыгнул в седло. Я отвык от этого движения, заржавевшая цепь гремела под блестящим кожухом. Когда я в последний раз катался на велосипеде? Но я старательно крутил педали и ехал вперед.

Я ехал в город по шоссе на Скаген, довольный собой и сосной, лежавшей комлем вверх во всю свою исполинскую мощь, с поправкой на датские размеры исполина. Я легко давил на педали, но вот уже проехал старую заправку, мы ездили сюда столько лет, сколько отдыхали здесь, затоваривались пивом, когда все остальные магазины были закрыты. Я не раз телепался здесь среди цистерн, теряя равновесие по причине избыточного градуса в крови, когда приезжал за очередными бутылками.