Сергей Довлатов - Речь без повода... или Колонки редактора

— Каковым вам представляется будущее американской литературы?

— Джон Стейнбек был последним выразителем романтической надежды. Она умерла вместе с ним. Стейнбеку казалось, что мировая гармония достижима. После депрессии и войны люди ожидали мира, благоденствия, справедливости. Сейчас эти надежды рухнули. Романтической мечты не существует. Теперешняя литература пытается выяснить, куда она исчезла. Мы пытаемся разобраться в себе и в мире. Чтобы принести в мир новую идею благоденствия…

Самая масштабная идея нашей эпохи — идея коммунизма — явно провалилась. Ужасно, что на Западе поверили было в русский эксперимент. При этом говорили — у них есть справедливость и равноправие женщин. Затем мы посмотрели поближе, что там делается. И пришли в ужас.

Страшно не то, что в России пострадали интеллектуалы. Интеллектуалам везде одинаково плохо. Страшно то, что простые люди бедствуют и мучаются. Такие, как Иван Денисович.

Идеи, противостоящей коммунизму, — нет. Мир достиг края пропасти в ожидании новой идеи.

Американцы не любят задумываться о трагизме человеческой жизни. Нужен великий писатель, чтобы заставить их думать об этом. Чтобы заставить их взглянуть на мир серьезно.

— Что вы думаете о своих коллегах?

— Я их люблю, хотя мы редко видимся. У меня достойные товарищи. Филипп Рот, Апдайк, Норманн Мейлер… Мы не создали великой литературы. Не создали вещей, равных мировой классике. Сейчас нет великих писателей. Но есть писатели второго ранга. Такие, как я и Норман Мейлер. Которые сделали много для простого американского читателя. Я обрадовался, когда Солу Беллоу дали Нобелевскую премию. Это было признанием наших заслуг. Признание автора второго ранга…

— Слышали бы это мои друзья! То, как Воннегут называет себя заурядным писателем. Писателем второго ранга…

— А кто ваши друзья?

— Мои друзья — гении. Все, как один. Даже если пишут с грамматическими ошибками… Скажите лучше, что вы думаете о будущем. Каков завтрашний день нашей планеты.

— Я думаю, что будет война. Я долго размышлял, почему она неизбежна. Большинство людей устало от жизни, которая слишком продолжительна и тяжела. Они хотят положить всему этому конец… Я затрудняюсь ответить на вопрос — почему? Я не знаю — почему. Люди не предпринимают усилий, чтобы выжить. Значит, они хотят, чтобы все это кончилось…

— А как же инстинкт самосохранения? Если он свойственен человеку, то свойственен и человечеству?

— Вовсе нет. Инстинкт самосохранения персонален. Это свойство индивидуума, а не массы. Масса безрассудна. Инстинкт самосохранения поглощается массовым безрассудством. Поэтому будет война…

Мировоззрение Воннегута носит крайне пессимистический характер. И человечество дает немало поводов к такому ходу мыслей. И все-таки положение не кажется безнадежным. На фоне зловещих прогнозов есть множество свидетельств величия человеческого духа. Примером тому — благородная деятельность академика Сахарова. Борьба советских диссидентов, в защиту которых так решительно выступали американские писатели. И не в последнюю очередь — творчество самого Воннегута… Ибо настоящая литература есть крайнее выражение человеческой порядочности. Одно из достижений человечества, удерживающих его на краю пропасти.

Нелегко полюбить Америку. Нелегко привыкнуть к ошеломляющим стандартам ее разнообразия. К ее величию и убожеству. Агрессивности и благодушию. Беспечности и прагматизму.

Мне в этом смысле повезло. Я полюбил Америку раньше, чем ее увидел. Вернее, не Америку — отдельные ее черты.

С детства я любил американскую прозу. За демократизм и отсутствие сословных барьеров. За великую силу недосказанного. За юмор. За сочувствие ходу жизни в целом. За внятные и достижимые нравственные ориентиры…

Еще раньше я полюбил трофейные американские фильмы. За ощущение тождества усилий и результата. За идею превосходящего меньшинства. За гениальное однообразие четко вылепленных моделей…

Затем я полюбил джаз. Я полюбил его в шестидесятые годы интеллектуального расцвета. За оптимизм и непосредственность. За возрождение соборных чувств. За прозорливость к шансам гадкого утенка…

У меня появились знакомые американцы. (Джейн Галахер — откликнись!)

Я любил независимость их поведения. Элегантную небрежность манер. Презрение к условным нормам. Отсутствие музейного трепета. Мне нравились даже их узковатые пиджаки и одинаковые замшевые туфли…

Но вот я приехал. И всего этого оказалось мало. Америка выглядела чужой и недостижимой.

Я поселился в русском квартале. Общался только с русскими. Я вторил пошлым сентенциям:

«Литератор должен избегать чужого языка!»

Я поддакивал, когда говорили:

«Все американцы так примитивны!..»

Короче, я неудержимо превращался в марсианина…

Месяца четыре назад все изменилось. Все изменилось самым неожиданным образом. Произошло чудо. Я встретил американца, похожего на себя.

Еще раньше меня познакомили с девушкой. Ее рекомендовали как переводчицу. (Вернее, меня рекомендовали. Как подающего надежды автора.) Мне сказали:

— Во-первых, она красавица. Типичная героиня Боттичелли…

Живопись я знаю плохо. Точнее говоря, совсем не знаю. Фамилию, конечно, слышал…

Наконец мы познакомились. И я ее сразу же узнал. То есть я узнал героиню этого самого Боттичелли. Такие огромные глаза, ясный взгляд, сочетание чувствительности и целомудрия…

— Меня зовут Анн, — сказала девушка.

— Меня тоже, — говорю.

— Тоже — Анн? — поразилась девушка.

— Тоже — Сергей, — говорю.

Мы шли по улице. Я распахнул дверь полутемного бара. Сделал какой-то размашистый выкрик. То ли — «К цыганам!», то ли — «В пампасы!» Я изображал неистового русского медведя. Я был помесью Ильи Муромца с Джоном Вейном. Я сказал бармену:

— Водки, пожалуйста! Шесть двойных!

— Вы кого-то ждете? — поинтересовался бармен.

— Да, — ответила моя знакомая, — скоро явится вся баскетбольная команда.

Я поблагодарил ее и сразу опрокинул шесть двойных.

И тут же заказал еще четыре.

Вы спросите, а что же было дальше? И я без колебаний вам отвечу. Дальнейший ход событий был ужасен — меня неудержимо понесло. Мир изменился к лучшему. Спадали оковы тяжких комплексов. А дальше? Вы спросите, так что же было дальше? А дальше начал я бесстыдно лгать! Сначала я уверенно коснулся проблем литературного величия. Легко подмял Толстого с Достоевским. (А Чехова небрежно пощадил.) Затем коснулся дружбы с Евтушенко. (Что мало соответствовало правде.) И дал понять, что написал три книги, укрывшись псевдонимом — Искандер. В конце я сообщил непринужденно, что «Реквием» Ахматовой великой, написанный в трагические годы, Довлатову интимно посвящен…