Денис Соболев - Иерусалим

«Иерусалим» — роман удивительный, сотканный, подобно одноименному городу, из древних теней, ностальгии по несбывшемуся, размышлений о жизни и непоправимых поступков. Да, еще из молчанья и темноты, потому что этот город-роман растет и поднимается в темноте и молчании, как невидимо и неслышно приближающаяся волна. То ли это нас уносит история, то ли судьба, — не так уж важно, мы все равно покорно повинуемся загадочному зову. После этого романа становится до ужаса понятно, что нельзя жить нигде, кроме этого города, но и в нем жить, увы, в здравом уме невозможно.

Рафаил Нудельман,

писатель, критик и переводчик,

автор бестселлера «Загадки, тайны и коды Библии»

Сложная, но мастерски выстроенная литературная конструкция, в которой картины и ситуации реально-вымышленной жизни подсвечены тревожным мерцанием потаенных смыслов и отблесками экзистенциальных драм…

Марк Амусин,

критик, литературовед,

главный редактор журнала «Время искать»

Говоря о прозе Дениса Соболева, я не смог бы обойтись без таких чуть ли не взаимоисключающих определений, как традиционная и современная, интеллектуальная и художественная, иерусалимская и ленинградская, основательная и поэтическая. Редкостный, если не уникальный набор качеств, что и отличает настоящего писателя.

Игорь Бяльский,

поэт,

главный редактор «Иерусалимского журнала»

Эта книга написана о современном Иерусалиме (и в ней много чисто иерусалимских деталей), но все же, говоря о Городе, Денис Соболев стремится сказать, в первую очередь нечто общее о существовании человека в современном мире.

Он часто писал, что истина — любая истина, но, в наибольшей степени, истина существования в его историчности и конечности — невыразима в терминах одной господствующей речи или одного сознания. Скорее она раскрывается, высвечивается, на пересечении между взглядами.

Именно поэтому в романе семь рассказчиков (по числу глав). Каждый из них многое понимает, но многое проходит и мимо него, как и мимо любого из нас; от читателя потребуется внимательный и чуть критический взгляд. Стиль их повествований меняется в зависимости от тех форм опыта, о которых идет речь.

Символический план имеет не меньшее значение, чем реалистический.

В вертикальном плане смысл книги раскрывается на нескольких уровнях, которые можно определить как психологический, исторический, символический, культурологический и мистический. В этом смысле легко провести параллель между книгой Соболева и традиционной еврейской и христианской герменевтикой.

Первый уровень повествования — его можно было бы назвать психологическим — это уровень личного бытия в его субъективности. Любовь и отчуждение, вера и самообман, одиночество и предстояние языкам власти, опустошенность и полнота мироздания, поиски пространств личной свободы, счастье и смерть — это темы, возвращающиеся раз за разом.

Впрочем, пласт личного существования погружен в контекст коллективного бытия. Это, в первую очередь, Иерусалим на излете второго тысячелетия (и, следует добавить, на излете третьего тысячелетия его истории): мир, где сочленение и противостояние духовного и исторического проявляется с особой рельефностью. Старый город, мрачные ультраортодоксальные кварталы; цветущие холмы на западе от города, Иудейская пустыня на востоке.

В этом городе сложная символика, мистические персонажи и архетипические образы, пришедшие из еврейской истории, соединяющие преходящее с вечным, соседствуют с корыстью и лицемерием, политической демагогией, малолетней проституцией, случайным сексом, наркотиками, ролевыми играми, ночными клубами и, наконец, а может и в первую очередь войной. Но именно в своем столкновении они и высвечивают друг друга.

Третий пласт — это пласт комментария к основным литературным и философским темам прошедшего века, основным способам видения и описания мира. Каждый из семи рассказчиков — обычно бессознательно — воспроизводит в своем видении многие мыслительные и стилевые ходы, бывшие столь важными для двадцатого века, и их столкновение с существованием в его данности позволяет лучше увидеть их силу, ограниченность и уязвимость.

И последний, и возможно самый важный, смысловой слой — это пласт, который, за неимением лучшего слова, можно было бы назвать мистическим, если бы философский скептицизм не занимал в книге столь центрального места. Это тот уровень, на котором человеческое существование в его ограниченности, конечности и несвободе оказывается перед мерцающей истиной мироздания в ее недостижимости, иллюзорности и ускользании.

Впрочем, смысл романа не находится ни на одном из этих уровней. Этот смысл раскрывается в их диалоге, взаимном противостоянии и неразделимости.

Вот, пожалуй, и все. Остальное роман должен объяснить сам.

Когда я спрашиваю, чем является для меня память об Исааке Лакедеме, я знаю, что ответа у меня нет. Именем, местом, окружавшими его вещами, звуком или тишиной? Да, именем; но именем, говорящим о других именах, и любое из них вызывает в моей памяти все остальные; страной имени; страной имен. Местом? Но это место — город с его переулками, дворами, долинами и подземельями. Я говорю — окружающими его вещами, понимая, что это не так. Звуком — но этого звука больше нет; а если тишиной, то тишиной чего?

Исааку Лакедему принадлежала антикварная лавка в одном из переулков Эмек Рефаим. Большая комната с узкими окнами и нависающими балками, темными статуэтками, подсвечниками и керосиновыми лампами. На низких этажерках были расставлены кубки, кувшины, шандалы, канделябры, меноры; в чуть наклоненных стеклянных витринах лежали старые кремневые пистолеты, длинные боевые ножи, столовая утварь. Вдоль стен в темно-красных шкафах под старину — впрочем, старину неопределенную и сочетающую ампир со странным подобием модерна — были выставлены всевозможные редкости, призванные привлечь внимание американских туристов: подсвечники восемнадцатого века, монеты времен Тита, кусочки амфор, фрагменты византийских мозаик. В правом углу комнаты у самого окна стоял стол Лакедема с огромной чугунной лампой.