Николай Климонтович - Степанов и Князь

Оба перевернулись на другой бок.

На этом же берегу подстерегала опасность. Хромой солдат Андрей с ружьем наперевес тыкал им в спины примкнутым штыком. Хозяйка, гордая женщина, говорила строгим приказным голосом: сказала ехать в Миссолунги, не послушали, теперь не оборачиваться, отправляйтесь на Ибицу. Было страшно от безысходного чувства, что деваться некуда. Они заметались и побежали. Лианы чужой злобной страны хватали их за ноги и пеленали тела. Под ногами чавкало. Страшно свистели пули. Они проснулись с тоскливым и томительным чувством безысходности и неминучей опасности. С сиротским пониманием, что заблудились и потеряли путь. Свист издавал чайник, забытый на кухонной плите. Хозяйки меж ними уж не было. Из ванной комнаты доносился шум льющейся воды. Что ж, все трое были в том возрасте, когда приведение себя в готовность к новому дню требует применения ряда индивидуальных заветных практик.

Женщина появилась из ванной комнаты в коротком голландском кимоно, полы вразлет, и подпрыгнула на одной ноге, прочищая ухо. Мокрые крашеные патлы свисали. Она была по-своему свежа и казалась счастливой.

— Крепко вы спали, жалко было будить. Такие светлые лица, и никаких дурных помыслов. Не могла б между вами выбрать! Оба хороши! — Этими бестактными словами она привела в конфуз наших героев. Но и сама, похоже, была смущена собственной откровенностью и безоглядностью.

За завтраком оба получили по большому бутерброду со сливочным маслом и копченой красной рыбой, а также по кружке крепкого ароматного британского чая Ахмад . Сжевали молча, не поднимая глаз, но понимая друг друга без слов. Потом, поблагодарив, разом поднялись, объявили, неловко перетаптываясь, что, мол, пора и честь знать. Необходимо идти. Чтоб скрасить неловкость и хоть чем-то отблагодарить хозяйку, Семен процитировал стих:

Стали принужденно раскланиваться. Понимали, конечно, что поступают жестоко, но по-другому поступить они не могли. Знали, коль пришла пора расставаться, необходимо делать это разом, решительно и без жалости.

— Куда это идти, зачем это идти! — вскричала хозяйка, и на лице ее отразилась неприятное выражение загнанного грызуна. — Вы ж даже не брились! Эх, только мы все втроем сблизились, только узнали друг друга и научились понимать. Только начали жить. — Она сплеснула руками. — Да у меня нестарая Волга от мужа в гараже осталась. И два кузнецовских сервиза. Никуда не пущу! — сурово крикнула она, однако возглас этот прозвучал жалко.

Она ухватила каждого за одежду. Семена левой рукой за кофту крупной вязки от Кати из Мнёвников, другого правой за полу кожаной автомобильной куртки. Но сильные наши герои, конечно, вырвались.

— Что ж, скатертью дорога, — сказала женщина.

Отчетливо представив себе черную скатерть с разбросанной по ней брусникой, такую шероховатую, они кой-как, торопясь, натянули сапоги. Цапнули свои котомки и дали деру, не оборачиваясь. Стоя на крыльце, одинокая женщина-вдова смотрела им вслед не без злобы: ясное дело, любая на ее месте была б оскорблена. Прошептала светлыми — не успела накрасить — губами: Еще вернетесь, козлы. Усмехнулась не без горечи и достала из кармана халата телефонную трубку.

Не пробрели козлы и километра, как увидели идущий навстречу милицейский газон . Машина промчалась, слегка обдав путников свежей грязью для порядка, исчезла. Но скоро, минуты не прошло, вновь их догнала и остановилась. Из бобика вышел лет сорока милиционер такой усредненной российской наружности, что и не скажешь, меря это, мордвин, чухонец или какой-нибудь славянин. Лицо у него было воспаленное, цвета переходящего знамени — то ли от гнева, то ли от вчерашней пьянки, то ли от того и другого вместе. Он мельком козырнул и представился: Лейтенант Загадин, ваши документы.

Семен и Князь хмуро полезли в карманы, однако паспортов в них не нашлось. Ничего не обнаружилось ни в спортивной сумке Семена, ни в тряпичной суме Князя. Понятно, это было дело рук хозяйки. Слегка утешало, что на месте были деньги, чуток у Семена, кое-что в портмоне у Князя.

— Пройдемте для установления личностей, типа того, — с трудом выговорил лейтенант — голос его скрежетал и порыкивал. И, откашлявшись, скомандовал: — Полезай в транспорт.

Они залезли, милиционер гаркнул молодц а, и с неприятным щелком упала за ними железная скоба, мигом отделив их, еще недавно столь дивно вольных жителей демократической нашей страны, от свободных окрестностей.

— Никола, в отделение их для прикола!

Они достигли населенного пункта, какие прежде загадочно назывались поселок городского типа . Пункт казался вымершим. Многие бараки заколочены. Редкие деревья даже и сейчас, по весне, не думали пускать побеги и показывать листья, но клонились к земле и чахли. Все это друзья по очереди разглядели в маленькое зарешеченное окошко милицейского транспорта . Отделение, нарядный домик посреди поселка, было сдано в аренду под Дом быта, и теперь околоток помещался в заброшенной школе, восьмилетней, судя по полустертой табличке слева от входа. Номера школы было не разобрать, да он сейчас был и не нужен.

Первым делом друзей поместили в обезьянник , под который была отведена комната, некогда служившая раздевалкой при физкультурном зале. По стенам еще жались разоренные, без дверец и полок, с повисшими на одном шурупе несколькими пластмассовыми номерами, шкафчики для переодевания. В углу помещения валялись рваные в клочья красные женские трусы. На физкультурном мате, ощетинившемся ватными клоками, спал неясных лет, небритый, как и они сами, случайно одетый задержанный. На голове у него была прилажена засаленная тюбетейка. Он был сив на висках, рот щербат и впал; от него пахло махоркой, помоями и мочой. При появлении новых постояльцев бомж очнулся и приподнялся.

— Мазепа, — представился он, дотронувшись до тюбетейки, — неформальный лидер. Комендант местного полигона и полей аэрации. Проще, чтоб вам легче сообразить, — помойки. — Он встал на ноги и отряхнулся, как пес. — Объясняю. Вы угодили в лапы местного гестапо. Вот здесь, — указал он на узкую лавку вдоль стены, — эти звери пытают добрых людей и придаются блуду с отловленными по окрестностям дивчинами-поселянками…

Мазепа хотел и еще что-то добавить, но дверь резко отворилась.

— Ты что ж мне здесь гонишь антирекламу полиции и разводишь контрпропаганду! И вообще, зачем ты здесь? — будто удивился явно успевший поправиться лейтенант Загадин. — А ну-ка исчезни. Пшел вон!